Тропа сужается, подъем делается круче. Проходим участок голой земли, обнесенный низкой каменной оградой. Из земли торчит с полдюжины махоньких каменных фигурок. Приглядевшись повнимательнее, вижу: это толстенькие каменные пенисы, наряженные в кукольную одежку — в бумазейные юбочки или переднички, в крохотные чепчики с оборочками. У основания одного из них — усохший апельсин.

Волоски на моих предплечьях и загривке встают дыбом.

— Это что такое?

Оро оглядывается через плечо.

— Святилище мертвых младенцев.

— Здесь похоронены мертвые младенцы?

— Может, и нет. — Он на мгновение задумывается. — Святилище, посвященное абортам японских женщин. Не мертвым младенцам, нет.

На нас наползает синий туман. Сквозь просветы в низкорослом лесочке промелькивает серое море. Внутри частокола почти у самой вершины стоит розовый храм размером с кукольный домик, с улыбающимся каменным Буддой в дверях. Странно в храме вот что: в громадное лиственное дерево, росшее снаружи у самой ограды, попала молния, оно рухнуло, сокрушив ворота, и жухлые листья — у самых ног Будды. Вместо того чтобы убрать ствол, кто бы уж тут ни распоряжался, увенчал и ворота, и его изящной деревянной аркой, так что теперь мертвое дерево тоже стало частью храма, как гиены у Кафки: они так часто вторгались в святилища, что их набеги стали частью ритуала.

— Мне этот храм нравится, — говорю Оро, подныривая под арку и перебираясь через шероховатый, затянутый лишайником ствол. — Мне кажется, есть в этом что-то правильное: дерево уничтожено почти под самый корень, но самим своим уничтожением становится частью чего-то другого.

Оро стоит на краю пропасти, неотрывно глядя вдаль.

— Чудесный вид, — роняет он.

Зажигаю ароматическую палочку, оставляю монету в 500 иен в жестянке из-под зеленого чая «Твайнингз Ганпаудер» на алтаре. Переступаю через ствол обратно, наклоняюсь, проходя через арку, присоединяюсь к Оро на краю. Весь мир словно поделен на пласты: синий туман, пеленой повисающий в воздухе, медленно клубящиеся пурпурные облака, серые зубчатые очертания Внутреннего моря и низкие синие горы Хонсю за ними.

— Оро…

— Мой отец…

А в следующий миг земля у нас под ногами превращается в желе. Она волнуется, колышется, извиваясь, уходит из-под ног. Предводитель моей когорты, забыв о застенчивости, вспрыгивает на меня и обвивает мой таз лохматыми серебристыми лапами.

— Оро, что?..

С вершины горы доносится скрежет. Серая глыба размером с фургон срывается с места и медленно катится в нашу сторону. Камешки поменьше и щебень с грохотом сыплются вниз точно затвердевший дождь. Ряд елей на хребте над нами вибрирует и с треском рушится. Мама-мартышка с малышом на спине цепляется за мою лодыжку.

Я абсолютно спокойна. Даже счастлива. Чтобы встретить смерть, место не из самых худших.

Оро открывает рот и поет: «Bleu, bleu, l’amour est bleu…»[116]

Душещипательная французская песенка времен моего отрочества. Поднимаю глаза на него: земля ходит ходуном вверх-вниз.

— Откуда ты ее знаешь?

— Это один из хитов моей матери.

Глыба отскакивает от скального выступа над нашими головами и обрушивается на землю в нескольких футах от нас. И хотя земля еще колеблется и прогибается, валун стоит смирно, не рыпается. Камни и галька со свистом проносятся мимо и срываются в пропасть.

Земля под нашими ногами снова недвижна — и кажется еще более необъятной, чем прежде.

— Славное землетрясение, — говорит Оро, пока мартышки с него слезают. — Не особо сильное.

— Славная песенка, — отвечаю я. Мой парнишка отпускать меня, похоже, не собирается. Скалит белые зубы, когда я сдвигаю его левую лапу с того места, где ей не место.

После ужина Оро провожает меня по крытой галерее, что ведет от основного строения к маленькому деревянному павильону без окон. Мы, должно быть, смотримся ужасно по-японски: семеним по свистящим доскам в лунном свете в наших белых юката, испещренных темно-синими квадратиками. Внутри — суровая простота: кедровые, с выбранными пазами стены и наклонный потолок, дверь на колышках, вдоль одной стены — скамейка, а в центре — деревянная бочка высотой почти с меня; к ней подводят ступеньки. К потолку тянется дым. На верхнюю ступеньку кто-то поставил поднос с керамическим кувшином и двумя лакированными блюдцами.

Оро извлекает из складок одежды небольшую блестящую коробочку. Открывает ее, выкладывает на скамейку стеклянную трубочку, наполненную серебристой жидкостью, и набор шприцев.

— Мы ведь не ширяться собрались? — спрашиваю.

— Только не в вену, — уверяет Оро. — В мышцу. Безопасно, но приятно. С «Пустотой» так лучше всего. Сразу забирает.

— Не знаю, Оро. Я не игловая.

— Я тоже. Это очень просто. Ты же знаешь, как колоть витамины?

Я качаю головой.

— Витамины я пью в таблетках.

— Все о’кей. Не хочу тебя пугать.

До чего странно. С Питером, — как ему шло его имя! — я в жизни не испытывала потребности разделить ширево. Это был его кусок радости, а я — так, «на подхвате». А теперь вот, даже если Оро предложит мне колоться внутривенно, так я завсегда. Хочу быть с ним, остальное не имеет значения. А ведь он даже этого не просит.

Наконец говорю: «Пустота — это все», — и оголяю бедро.

Оро вставляет иглу в конец трубки, смотрит, как стеклянный цилиндрик наполняется серебром. Ногтем указательного пальца постукивает по стеклу, выбрасывает несколько капель в воздух и вводит иглу мне в плоть. Чувствую, как жидкость вливается в меня и, пульсируя, растекается под кожей.

Спустя какое-то время он указывает на перед моего юката. Опускаю глаза. Над обеими моими грудями — влажные круги.

Оро развязывает на мне пояс и распахивает ткань. Соски сочатся вязкой жидкостью, прозрачной, точно слезы.

Он проводит языком по левому соску.

— Молоко, — говорит и вновь принимается сосать. — Восхитительно, — молвит несколько минут спустя и переходит ко второму, не менее округлому.

Когда молоко иссякает, Оро вытирает губы и широко усмехается. Берет шприц, вводит остаток «Пустоты» себе в ногу.

— Ох, хорошо.

Развязывает пояс на себе, сбрасывает кимоно. Теперь моя очередь пососать. На вкус он — как море.

— Мы пойдем в купальню? — спрашивает Оро.

— Нет, если я обварюсь там до костей.

Он стягивает кимоно с моих плеч, одежда беспорядочной грудой падает на пол. Поднимаюсь вслед за Оро по недлинной лестнице.

— Все будет хорошо, — обещает он и нажимает на кнопку в панели, вделанной в бок бочки. Потолок раскалывается надвое, раздвигается, взгляду предстает длинное облако, что вот-вот пронзит полную луну.