И — два выстрела, один за другим, как учили, в спину, под левую лопатку.

В первую секунду никто ничего не понял — оркестр продолжал играть, заглушив звуки выстрелов, только Анна Фридриховна надменно повернула голову, чтобы выяснить, почему ее супруг Владимир Федорович вдруг навалился на нее всем телом. Увидела кровь на своем атласном платье, мягко осела на пол, завизжала неожиданно пронзительным высоким голосом… Заздравная мелодия резко оборвалась.

Прошла еще секунда — и все смешалось. Кто-то закричал, кто-то споткнулся и упал, перевернув ящик на треноге, толпа ринулась к дверям, оставляя на полу клочья одежды. Лишь один человек, тот самый студент с длинными волосами, растерянно стоял посреди людского потока, все еще сжимая револьвер в опущенной руке. Он точно знал, что ему следовало делать: пригнувшись, нырнуть под лестницу, пробраться в боковой коридор («Старайтесь держаться за колоннами, Линк, пока жандармы очухаются от неожиданности, пока откроют ответный огонь, у вас будет почти полминуты, а это очень много. Коридор имеет в длину двадцать два шага, потом дверь — и свобода…»). Однако почему-то не мог двинуться с места.

— Беги! — прошептала Ганна.

И в этот момент пять или шесть выстрелов, практически в упор, отбросили юношу к стене (филеры Ниловского четко выполнили приказ начальника). Ганна бросилась к нему — куда там, людская волна смяла ее, швырнула обратно, словно бумажную лодочку, и она упала, прижав к груди сумочку. На Кудрина навалилось сразу несколько полицейских. Он закричал: «Я не стрелял! Не стрелял!», но кто-то двинул ему кулаком в висок, и он затих. Потом Ганна почувствовала, как чьи-то сильные руки выхватили ее из общей сумятицы и повлекли куда-то. Ничего не соображая, она попробовала сопротивляться, но та же рука безжалостно влепила ей пощечину. Она открыла глаза и увидела Карла.

— Там Саша, — прорыдала она. — Может, он еще…

— Нет, — твердо сказал Лебединцев. — Ему уже не поможешь.

Поминутно оскальзываясь на утоптанном снегу, Любушка забежала под арку, оказавшись позади здания института. На расчищенном пятачке стояла понурая лошадь, запряженная в пролетку. Ванька на козлах казался дремлющим, но едва Люба пробежала мимо, он крикнул:

— Что там?

— Лауниц убит! — прокричала она в ответ. — Будь наготове!

А сама рванула дверь на себя и очутилась в коридоре, в полутьме, наполненной людьми и пороховым дымом.

Возле перевернутой кадушки с тропической пальмой лежали два жандарма. Они были мертвы, третий, седой и без фуражки, держась за выступом, выпускал пулю за пулей вдоль коридора. Лебединцев, раненный в плечо и грудь, сидел, привалившись спиной к стене. Здоровой рукой он пытался поднять револьвер, но силы таяли слишком быстро, и мертвенная синюшная бледность уже проступала на щеках. Любушка наклонилась над ним и услышала:

— Ганна… Ганна ранена. Помоги ей!

Чертыхнувшись про себя (видел бы меня сейчас папенька!), Любушка на четвереньках поползла вперед. Через несколько метров она наткнулась на Ганну.

Девушка лежала на спине и тяжело, с присвистом, дышала сквозь стиснутые зубы. Нога ее была неловко подвернута — так, что коричневое платье задралось почти до пояса, обнажив льняное нижнее белье не первой свежести. Весь бок был в крови — две пули полицейского «бульдога» вырвали целый кусок мяса из бедра и раздробили коленную чашечку. Еще одна пуля навылет пробила грудь. Ганна умирала. Она была без сознания, но когда Любушка в порыве жалости приблизилась к ней, она вдруг открыла белые от боли глаза и прошептала:

— Думаешь, теперь он достанется тебе?

— Ты о чем? — растерялась Любушка.

— Гадина. Я всегда знала, что ты… Ты…

Сделав над собой страшное усилие, Ганна вытащила из сумочки браунинг. Пелена тьмы уже застилала ей глаза, окружающий мир исчезал, погружаясь в болото, во мглу, но она знала, что успеет. Она не промахнется — слишком близка была цель. Ее враг.

Любушка выстрелила ей в висок. И почему-то подумала: в смерти Ганна красивее, чем была в жизни. Но мысль была короткой — она тут же выронила револьвер и бросилась прочь, не слыша стрельбы за спиной.

Во дворе она столкнулась с Николенькой и кучером, которого встретила здесь несколько минут назад. Они несли на руках раненого Карла. Увидев шатающуюся Любу, Николенька подскочил к ней (на миг ей показалось, что сейчас он ее ударит) и закричал:

— Дура! Идиотка! Зачем тебя понесло туда! Тебя могли убить! О господи, милая, ты ранена? Ты в крови!

«Это не моя кровь», — подумала она, вместе с кучером затаскивая Лебединцева в пролетку.

— Странно, — прохрипел кучер. — Почему шпики не перекрыли этот выход? Почему не расставили людей в переулке?

— Заткнись, — отрезал Николенька. — И не смей так смотреть на меня!

Ванька пожал плечами и вытянул гнедую вдоль спины. Сзади раздались запоздалые выстрелы, где-то на втором этаже дома напротив разлетелось окно, послышался испуганный визг, стая бродячих собак бросилась врассыпную, перевернув мусорный бак… Город великого Петра таков: гранитные набережные, дворцы и фонтаны, еще многие столетия призванные изумлять иностранцев, блеск фасадов, а за ними — грязь, нищета и запустение… Ретивый жандарм, припав на колено, целился из револьвера в снежную тьму переулка, надеясь достать пролетку. Полковник Ниловский легонько ударил его по руке:

— Отставить.

— Так ведь уйдут, ваше высокоблагородие!

— Пусть уходят, — пробормотал он. — Еще заденешь не того, кого следует.

На заднем сиденье Любушка бережно держала в руках голову Лебединцева. От тряски он ненадолго пришел в себя, и Любушка, повинуясь порыву, нежно дотронулась до его щеки. Он поймал ее ладонь и прижал к губам.

— Спасибо, — скорее угадала, чем расслышала она, и Карл вновь впал в забытье.

Николенька мрачно посмотрел на девушку. Та улыбалась (он выживет, выживет, выживет!), он хотел что-то сказать, но промолчал.

Дневник

«Так было — горько сознавать (мысль почти кощунственная, но до ужаса реальная!), но наше движение в те годы, наш ТЕРРОР был выгоден правительству. Фракции в Думе — максималисты, левые, центристы, кадеты с гучковцами (последние — в меньшей степени) — были буквально нашпигованы агентами охранного отделения. Одних мы разоблачили: поп Гапон, вдохновитель Кровавого воскресенья, висел в петле на даче недалеко от границы с Финляндией, Федор Толоконников, выдавший властям Савинкова в Райтвилле, был застрелен Зиной Жужелиной, Иван Петров (кличка в охранке «Хромой», ставил акт против государя) застрелился сам — я пришел к нему домой, он встретил меня как друга, а я выложил ему карты на стол и пристально посмотрел в глаза… Сначала он засмеялся: „Не знал, что паранойя передается, через рукопожатие. Тебе надо пореже общаться с Бурцевым — он тебя, кажется, заразил своей подозрительностью. Хочешь выпить? У меня есть,Божоле', твое любимое". Я не ответил. Я сидел за столом и смотрел ему в спину, смотрел, как Иван удаляется на кухню — у него была совершенно ровная походка, как у человека, который и в самом деле собирается угостить старого друга. Я знал, что в ящике кухонного стола у него хранится „смит-и-вессон", таким образом он все же имел выбор… Он мог вернуться и убить меня — я сидел перед ним безоружный. Иван решил по-другому. Я услышал выстрел и звук падения тела — и даже не вошел на кухню, чтобы посмотреть… У меня не хватило сил. Я чувствовал себя убийцей.