Рядом с ним семенила его мать – рыхлая, болезненная женщина.

– Дай же мне что-нибудь, Коленька, ведь я с пустыми руками иду! – уговаривала она сына.

– Да уже дошли. Стой тут, я вещи сложу. Вот здесь, у колонны, на эту корзинку сядь, а то толкнёт кто-нибудь, – беспокоился он, снимая с плеч вещевой мешок. – Я сейчас… Эй, Булгаков! Где Одинцов? – закричал он, заметив на перроне Сашу Булгакова.

– Он около вещей!.. – крикнул Саша, разнимая сестрёнку и братишку, которые вдруг о чём-то сильно заспорили. – Ну что у вас тут?

– Саша, я этого следопыта первая узнала, а он говорит – он первый узнал.

– Я первый его узнал! – толкая сестрёнку, сердился мальчик.

– Тише, тише! – погрозила им пальцем мать. – Что это вы брата перед всеми товарищами срамите!

– Ничего, – сказал Саша, поднимая на руки толстого Валерку и глядя на мать грустными глазами. – А тебе, мама, трудно с ними без меня будет…

– Ну что ты, Сашенька! Отдыхай от нас, голубчик, и ничего такого даже не думай. У отца отпуск скоро…

– А у тебя, мама, когда отпуск? – вздохнул Саша.

– А куда же я денусь? Мне без них и дня не прожить, Сашенька… За тебя-то всё сердце изболит, сыночек…

– Граждане! Граждане! Приготовьтесь к посадке! Через две минуты подходит поезд, – громко объявили по радио.

На перроне всё задвигалось, зашумело.

– Пионеры, к вагону стройся!

– Родителей просим на минутку отойти! – пробегая, кричал Митя.

– Ну, ну, – заторопились родители, наскоро обнимая детей, – бегите, бегите!

Чёрный массивный паровоз, тяжело ворочая колёсами, подошёл к перрону.

За ним потянулись новенькие свежезеленые вагоны.

Началась посадка.

Через полчаса платформа вокзала опустела.

Поезд медленно отходил.

Из всех окон высовывались сияющие, взволнованные лица ребят.

– Мама, подойди сюда! Мамочка! – кричала Лида, посылая воздушные поцелуи.

– Лидок, не высовывайся, дорогуша…

– Папка, пиши, слышишь? – кричал через головы товарищей Васёк шагавшему рядом с поездом отцу.

– Петя, перейди на нижнюю полку – ты разбрасываешься во сне. Слышишь, Петя!

– Сергей Николаевич, вы уж за нашей Нюрочкой последите, пожалуйста, – обмахиваясь платком, бежал за поездом отец Синицыной.

– Мама, не скучай, мама! – просил Сева Малютин.

– Валерка, до свиданья, расти большой… Маму слушайся! – кричал Саша.

– Бабушка, не беги! – грозил из окна Одинцов.

– Коленька! Да… ах, батюшки, пирожки-то остались!

– Мама, будь здорова… Не плачь, ну, мама… Эх, жизнь! – отходя от окна, махнул рукой Мазин.

Паровоз круто завернул и дал полный ход.

– До свиданья, до свиданья!

Замахали платки, панамы, галстуки.

На вокзале остались осиротевшие родители.

– Ведь вот, как они дома – и ругаем мы их, и надоедают они нам, а как оторвутся куда – так и сердце за ними рвётся, – смеясь и плача, говорила чья-то мама.

– Да уж это вы, женщины, чувствительный народ, – шумно сморкаясь, говорил чей-то папа. – А в общем, в чём дело? Великолепная экскурсия, с вожатым, с учителем, все условия – о чём же тут слёзы лить?

– Верно, верно! – соглашались с ним родители. – А всё-таки трудно расставаться.

– Ну, кому куда? Кто со мной по пути? Дальние проводы – лишние слёзы. Эдак и заночевать на вокзале можно! – шутил Павел Васильевич. – Пошли, пошли, товарищи родители!

Свежий ночной ветер врывался в открытые окна вагонов. Он шевелил рыжий чуб спящего Васька; обвевал прохладой спокойное лицо Мазина с упрямой нижней губой и по-детски пухлыми щёками; трогал длинные ресницы Пети Русакова, разметавшегося на нижней полке; гладил доброе, озабоченное лицо Саши, заснувшего с мыслью о матери; трепал светлые волосы Одинцова и заглядывал в бледное лицо Малютина, а потом, шаловливо перебегая в соседнее купе, начинал трепать выбившиеся прядки волос в чёрных косичках Лиды Зориной, пробегал по разрумянившемуся во сне лицу Синицыной и по серьёзному личику Вали Степановой, сложившей под щекой ладони…

Ребята крепко спали, утомлённые сборами и прощанием с родными. А поезд мчался в темноту ночи; чёрный блестящий паровоз по-хозяйски отстукивал километры, увлекая за собой длинную цепь вагонов.

В отдельном купе так же спокойно, как ребята, спал старик – отец учителя. Сергей Николаевич стоял у раскрытого окна. Митя, свесив голову с верхней полки, смотрел на учителя.

– Вы знаете, Митя, это изумительное чувство – ощущение своей Родины! Эта непостижимая любовь человека к своей земле! И как это хорошо, взволнованно звучит:

Как невесту, Родину мы любим,

Бережём, как ласковую мать!

Яркое, солнечное утро разбудило ребят. Поезд мчался мимо золотых полей пшеницы, мимо зелёных лугов со стадами. Коровы, лёжа в густой траве, лениво жевали жвачку. Прыгали, высоко вскидывая задние ноги, молочно-жёлтые телята. Пастушок, сдвинув на затылок картуз, щёлкал длинным бичом.

Цвела розовая гречиха, густел овёс, сиреневые шарики клевера сливались в один пушистый ковёр. Синел лес, под мостом покачивались на воде кувшинки…

Мелькали железнодорожные будки, белые хаты с густыми вишнёвыми садочками, а на маленьких станциях врывались в окна свежие, задорные голоса с мягким украинским выговором:

– Черешен! Черешен!

– Мёду! Мёду!

– Ось кому молочка свеженького!

– Ряженки!

– Сюда, сюда! – кричал Митя, принимая из загорелых рук босоногих девчонок крынки с молоком, затянутые густой розовой пенкой, лукошки с чёрными, горячими от солнца черешнями и кувшины с мёдом.

Ребята пригоршнями ели черешни, залетавшие в вагон пчёлы лезли к ним в миски с мёдом.

Украина! Украина!

Это был июнь 1941 года.

Конец первой книги

На широкую проезжую дорогу смотрят белые хаты. Окна с расписными наличниками прикрыты тонкими занавесками. Под окнами растут розовые мальвы, душистые вьюнки, в густой траве около перелазов краснеют маки, над чёрными, разогретыми солнцем вишнями кричат и ссорятся воробьи. А позади белых хат, понизу за огородами, за цветистым лугом, кружит быстрая речка. За рекой синеют густые леса. На лугу лениво пасутся колхозные коровы, истомлённые жарой, сытной пищей и надоедными слепнями. По другую сторону села – богатые колхозные поля. Тёплый ветер доносит оттуда медовый запах цветущей гречи, лёгкий шум дозревающей пшеницы.