Конечно, повисло молчание. Чтобы выиграть секунды, сохранив приличие, и придумать, о чем говорить, я снова взялся за стакан, отхлебнул, поставил… Нелли все так же смотрела на меня, поднося ложечку к маленькому аккуратному рту, и тут только я понял, что, как и в тот новогодний вечер, она уже «не с нами». Взгляд ее затуманился, подернулся пеленой отрешенности, она снова ушла в какие-то неведомые дали, в которые я, видимо, послужил лишь входом, поводом к этой неземной, глубочайшей погруженности во что-то, что было ведомо только ей одной.

С поиском темы для разговора можно было не напрягаться – молчание стало органичным.

Прикрыл глаза.

Странное дело. Сижу в совершенно чужой квартире, в которую попал впервые в жизни, а мне отчего-то тут хорошо, тепло и уютно так, словно дома.

И впрямь… Я не знал этих людей, был много старше их, а чувство, что попал не в гости, а именно домой, причем к себе домой, не покидало. Посреди взъерошенной, буйной, безнадежно утратившей свой привычный облик и привычки Москвы, доверху, как мусором, переполненной осколками «любовных лодок» и «разбросанными камнями» развороченных «семейных очагов», я случайно оказался в каком-то нереально идеальном, привычном скорее мне, моему поколению, мире. Словно вернулся в то благословенное время, когда мы с Ниной, прожив первые несколько бурных семейных лет, внезапно успокоились и как-то незаметно для самих себя, не сговариваясь, превратили свой дом в такую же «тихую гавань». Настолько тихую и надежную, что, чтобы ни происходило со мной вовне, внутри него меня всегда ждали на одном и том же месте никуда не девающиеся домашние тапочки, тихое бурчание телевизора в большой комнате, сонное сопение сына, не дотянувшего до моего возвращения с работы, разноцветные Нинины клубки с воткнутыми в них спицами в корзинке на окне, неизменный горячий суп, который (тут всегда это помнили!) я очень любил именно горячим…

Наша с Ниной квартира, так же как и эта, не пускала внутрь проблемы. Я порой вваливался домой в отчаянии, в тревоге, тоске, не зная, что будет завтра… Но, переступив порог, закрыв за собой дверь, уловив запах свежеиспеченных пирожков или печенья, звук тихого снования Нины по кухне, наливающей мне любимый ночной суп, ее негромкое: «Мой руки, остывает!» – я обмякал. Дребезжащие нервы переставали звенеть, и постепенно отсюда, из непритязательного уюта наших молчаливых вечеров, когда, еле ворочающий языком от усталости, я едва доносил до рта ложку с горячей жирной жидкостью, а Нина молча подкладывала мне то кусочек хлеба, то пирожок, неприятности казались не такими уж чудовищными. Чаще всего я и не рассказывал о них дома – это мне не требовалось. Важно было, что довеском к проблемам не становились поиск тапочек или готовка супа себе самому.

Это ощущение уверенности, что у тебя в нашем безумном, диком мире где-то все же есть место, в котором знают, что ты любишь и чего тебе хочется, где все правильно, разумно, упорядоченно и предсказуемо, у всего свое место и своя функция, эту точку отсчета, задающую систему координат всей жизни, с уходом Нины я безнадежно утратил. И честно говоря, уже не надеялся обрести. За окнами стояло другое время – это было видно не только по моим коллегам и студентам, но и по почти семейной жизни моего сына: другие привычки, другой уклад, принципиально другие отношения.

Да и сам я со смертью жены словно сбился с шага, не находя больше и в родных стенах прежнего покоя. Начав жить как бы «на одной ноге»: не сесть, а присесть, примостившись с краешку на минутку, не поесть, а срочно заглотнуть, чтобы куда-то бежать, не попить чаю, мерно черпая из крохотной розеточки вишневое варенье, а, забыв про него, отвлекшись на тысячу срочных мелочей, потом, через час, вспомнить и залпом опрокинуть в себя остывшую бурду. Я давно ощущал, что мне уже (быть может, в силу возраста, а может, воспитания в другом времени) не было места нигде – нигде не получалось жить так, чтобы не заставлять душу ежесекундно напрягаться в бесконечных компромиссах с самим собой. Наш с Ниной дом оставался последним местом, убежищем, где сохранялись мы такими, какие мы есть. Но теперь и он утратил это свойство, превратившись в гостиницу без обслуги, а сам я стал командированным постояльцем, ночующим в ней по мере надобности. Может быть, от этого острой болью отзывались во мне оставшиеся в нем приметы и знаки другой жизни и другого времени?

И вдруг в этой квартирке, у этих совершенно чужих людей моя нынешняя бесприютность неожиданно отступила. Душа оттаивала в опознавании привычного, того, что я это привычное нашел, не чая и даже не надеясь найти в нашем издерганном, нервном, амбициозном и, по сути, очень несчастном городе. Я испытывал неожиданное, какое-то глубокое, ни с чем не сравнимое облегчение.

От моих размышлений меня снова отвлек звук поворачивающегося в замке ключа.

– Неля! Фанни надо мыть лапы – там все развезло, пока мы гуляли! – вострубил из прихожей голос Егора. – Фанни, не крутись, дай снять ошейник. И нет! Не туда! В ванную! В ванную, я сказал!

В тепло и уют комнаты проник было тревожный холодок улицы, который внесли с собой хозяин и собака. Но в прихожей зашуршала снимаемая куртка, открылась и закрылась дверца стенного шкафа, веселое цоканье когтей выстукивало по кафелю пола счастливую польку… И холодок сам собой стал медленно-медленно таять, растворяясь в приглушенном свете гостиной, где я сидел, в молчании темной спальни, во вспыхнувшей на кухне газовой горелке, в первых вкусных запахах предстоящего ужина…

Квартира ожила, наполнилась звуками текущей воды, шарканья домашних тапочек, открываемой дверцы холодильника, стука ножа о разделочную доску, звона перебираемых в ящике вилок… Но все они, эти звуки, были признаками размеренного, упорядоченного, правильного жизнеустройства, в котором приход Егора, даже его громогласное командование, словно капитана на мостике корабля, вероятно (как и оказалось потом), было традиционным, составляло необходимую часть этого мерно текущего бытия.

Нелли меж тем очнулась, взгляд ее сфокусировался, она покрутила в руках коробочку от йогурта и ложку, словно вспоминая, как они очутились в ее руках, и, слабо улыбнувшись мне, плавно покачивая бедрами, направилась к выходу из комнаты.

Навстречу ей в комнату буквально ворвался Егор – он вообще как-то умудрялся бывать одновременно в нескольких местах: только что я слышал его голос на кухне, а он уже успел на ходу приложиться к щеке жены, кинуть на стол какую-то папку, шевельнуть мышь на столе, от чего засветился экран монитора, что-то там проверить и снова его погасить… При этом не умолкая ни на минуту.

– Я рад, что вы пришли. Сегодня пятница, и мы можем смотреть хорошее кино до самого утра… Идемте на кухню, сейчас мы будем ужинать, я приволок обалденные котлеты…

– Да я…

– Никаких «да я!». Котлеты ждут нас в нетерпении! Пошли-пошли на кухню, не уклоняйтесь, пожалеете! К тому же там можно продолжить разговаривать. Я вам сейчас расскажу – сегодня прочел, пока ехал в метро…

И снова я почувствовал, как мне нравится то, что происходит, – как-то запросто, без возрастных церемоний, и в то же время интеллигентно, без хамского панибратства. Откуда в этом мальчике обнаружился дух и тон наших тусовок конца 70-х? Ведь как раз в конце этих 70-х он, вероятно, только родился!