толпы вышел, ковыляя, старик-староста, похожий, на взгляд Клер, на гнома из сказки – с длинной белой бородой, сгорбленный, ростом доходящий высокому Комаровскому только до пояса. – Ваше высокоблагородие, опомнитесь!

– Старик, ты слышал, я сейчас открою на ваших глазах саркофаг и покажу вам воочию…

– Да погубите вы нас, ваше сиятельство! – взвыл староста и бухнулся на колени. – Христом богом всем миром просим вас – не делайте вы сего, не дерзайте тревожить его… врага рода человеческого… Не гневите вы его, господин генерал! Помилосердствуйте – у нас дома жены, детишки малые. Он вас подстережет, сердце вам вырвет и сожрет его, а потом и за нас примется – зверь он лютый, кровавый. И все прежнее нам цветочками покажется, потому что месть его жуткой будет, и не спасется в нашей округе никто! Не трогайте вы его, зверя, ваше высокоблагородие! Не будите лихо! Если уж вам собственной жизни не жаль, то подумайте о нас, бедных!

Евграф Комаровский вернулся, наклонился, поднял крохотного старика с земли за локти.

– Ну что ты орешь? Что орешь? Кого вы боитесь? Покойного Арсения Карсавина? Так он же был убит такими, как вы! Его собственные холопы прикончили! Вы боитесь фантома, какого-то пугала потустороннего, а это все есть вздор и бред. И я докажу вам сейчас!

– Батюшка барин, ваше сиятельство, нет, не надо, ради бога! Не доказывайте нам ничего, оставьте все как есть! Не троньте могилу зверя! Не гневите Темного! – Староста уже плакал, почти рыдал от ужаса. – Вы человек нездешний, приезжий. Вам не понять! Но когда дойдет до вас, поздно уж будет. А мы тут все пропадем!

– Ваше сиятельство, может, не надо покойника тревожить? – осторожно спросил старший стражник.

Комаровский только глянул на него. Толпа крестьян начала глухо гудеть, послышались крики: не трогайте! Оставьте! Пожалейте нас, бедных!

– Евграф Федоттчч… Гренни. – Клер подошла к Комаровскому. – Посмотрите на них. Они смертельно напуганы. А вы своей решимостью пугаете их еще больше. И я не понимаю, зачем вам вообще это нужно – вскрывать его могилу?

Комаровский отпустил старосту.

Она спрашивает, зачем ему все это надо. И у нее сейчас такое тревожное выражение лица… Он бы, наверное, попытался ей объяснить, зачем он приехал сюда, но… трудно подобрать слова. Вероятно, она сочтет его, как они, англичане, говорят, не совсем адекватным, потому что…

Он вспомнил тот давний ноябрьский день в венгерских горах, когда вместе с корчмарем-евреем шел по следу убийцы семьи ростовщика, переходя от сарая к сараю, осматривая соломенные крыши, деревья, вязы, дубы, углубляясь в тот старый, словно заколдованный лес.

Тот день он не забывал никогда на протяжении всей своей последующей жизни. Венгры, как и здешние крестьяне, были напуганы до смерти, они тоже болтали невесть что про какое-то чудовище, про Того, кто приходит ночью. Когда он услышал то же самое имя в трактире в Барвихе из уст гулящей бабы, оно поразило его несказанно и заставило вновь вспомнить и переосмыслить те давние события. Тогда в молодости он уверил себя, будто все, что случилось в доме еврея-ростовщика, – искусная и ловкая инсценировка, маскирующая грабеж и расправу над еврейской семьей, возможно, из-за ненависти, которую питали к евреям местные горцы. Он вспомнил, как искал тому доказательства и находил их, осматривая дом и пытаясь понять, как убийца в него проник, не оставив следов на снегу. И версия, которую он себе построил, выглядела вроде как убедительной.

Но потом он никак не мог отделаться от чувства, что упустил во всей картине, открывшейся перед ним в долине у виноградников и в лесу, нечто весьма важное. Возможно, самое главное.

Некая деталь не давала ему покоя. Он только никак не мог облечь ее в слова, вспомнить…

И вот в барвихинском трактире, услышав вновь это имя – Тот, кто приходит ночью, – он вдруг в миг единый все вспомнил.

И понял, что же в той венгерской картине было не так. Неправильно. Невозможно.

Они с корчмарем углублялись в лес. Он, Комаровский, осматривал старые вязы, решив, что именно по их ветвям, прыгая с дерева на дерево, пробирался к дому ростовщика безжалостный и умный убийца. На ветвях некоторых деревьев и правда не было снега, словно его стрясли с них при прыжке. Однако на других деревьях снег лежал, и он выглядел не тронутым с начала снегопада.

От последнего такого дерева начинались следы в снегу, ведущие в чащу леса. И он, Комаровский, хотел двинуться по ним, чтобы дойти до старого аббатства. Его спутника-корчмаря это страшно напугало.

Но только ли это его решение породило в сердце корчмаря ужас?

Или было что-то еще? На что сам Комаровский в тот горячий миг погони не обратил внимания? Нечто, тайной занозой засевшее в его памяти. И лишь спустя много-много лет уже здесь напомнившее о себе? Он словно открыл для себя некий важный факт заново.

Дело в том, что от дерева в лесу цепочка следов – глубоких, вдавленных в снег, очень крупных и нечетких – вела в чащу, прочь от дома еврея-ростовщика.

Это была всего одна цепочка следов – прочь.

Но куда ни кинь взгляд, вокруг тех вязов, что вроде как составляли естественный мост между лесом и домом, не было ни единого следа, который вел бы из чащи к этим самым деревьям!

И этого Евграф Комаровский объяснить не мог.

Если кто-то воспользовался деревьями как средством маскировки своего продвижения к дому, перепрыгивая с кроны на крону, он должен был как-то к этим деревьям подойти, а значит, оставить возле них свои следы.

Но следов на снегу туда не было. Он видел только обратные следы.

Обозначить для себя лично и объяснить четко и ясно словами связь, которую имело то давнее венгерское происшествие и эта странная могила на заброшенном кладбище, Евграф Комаровский тоже был не способен. Если бы он сейчас начал делиться своими сомнениями с Клер, она бы ничего не поняла, и не дай бог еще сочла бы его самого суеверным.

Нет, чтобы раз и навсегда избавиться от сомнений, неясных глухих подозрений и страхов, чтобы убедиться самому – он должен вскрыть могилу Темного и взглянуть на его труп.

– За дело, снимите крышку с саркофага, – приказал он своим стражникам.

Но те испуганно переглянулись и не двинулись с места, возможно, впервые не подчиняясь генеральскому приказу. А толпа крестьян уже голосила, умоляя и заклиная. Староста снова бухнулся на колени и, когда Комаровский сам один направился в склеп, буквально вцепился как клещ в его охотничьи сапоги.