– Алекс, – начала она, – я знаю, у тебя много вопросов о том, что произошло. О том, где я была. И я попытаюсь ответить на все вопросы, которые ты захочешь задать. Но прежде мне нужно кое-что рассказать.

Она сглотнула. Во взгляде читалось отчаянное желание убежать.

– Когда я ушла, – продолжала она, – я ведь на самом деле считала, что делаю лучше для тебя и для Петроса. Я боялась того, что могло произойти, останься я с вами. Голова лопалась от ужасных мыслей. Но уже некоторое время я снова чувствую себя собой. Сейчас мне лучше. Я хотела позвонить или прийти повидать вас обоих, но боялась. Мой врач говорит, риск рецидива низок, но даже если это один шанс из тысячи, я не могу заставить тебя и Петроса вновь через это все пройти.

Я хотел перебить, но Мона подняла руку и попросила дать ей закончить, пока она в состоянии говорить. На мгновение она показалась мне совершенно изможденной, каждый мускул у нее на шее напрягся, а ямочки на щеках стали темнее оттого, что она крепко стиснула зубы. В эту секунду я подумал, что годы отсутствия измотали ее, словно раскаяние пожирало ее изнутри. В мешанине всех моих чувств доля гнева ослабла. Я не мог забыть, как мы с Петросом страдали без нее, но сейчас понимал, что страдали не мы одни.

– Я просила свою семью узнать, как вы с Петросом поживаете, – продолжала Мона. – Они порасспрашивали и услышали, что у вас все в порядке. И все у вас хорошо… Так что мне показалось несправедливым переворачивать вашу жизнь с ног на голову только потому, что мне так удобно.

Впервые она разрешила себе опустить глаза.

– Но потом я услышала про Симона… Я знаю, как ты его любишь. Как тебе должно быть тяжело. И тогда я сказала себе: раз все уже и так перевернулось с ног на голову, возможно, сейчас тебе нужна помощь.

Последние слова прозвучали неуверенно, почти вопросительно. Словно Мона боялась, что не имеет права на ту надежду, которая в них сквозила. Сказав все, что хотела сказать, она нервно сглотнула, снова положила руки на стол и еще раз решилась посмотреть на меня.

– Ты слышала о Симоне? Откуда? – тихо спросил я.

По ее лицу пробежало облегчение. Намного легче ответить на этот вопрос, чем на множество других, остающихся без ответа.

– Новый парень Елены работает в канцелярии викария, – сказала Мона. – Он видел бумаги.

Елена. Двоюродная сестра Моны. Даже из одного ее кабинета новость уже могла разлететься широко.

– А кто рассказал тебе о Петросе и обо мне? – спросил я.

Облегчение ушло. Когда она снова заставила себя посмотреть мне в глаза, я приготовился выслушать трудные известия.

– Мои родители, – призналась она. – В прошлом году я снова с ними общалась.

Это был удар. Целый год эти ужасные люди скрывали ее от меня!

– Я заставила их поклясться, что они тебе не скажут. – Она молитвенно сложила руки в безмолвной просьбе не винить ее родных.

Мой гнев утих. Но лишь потому, что на воздетом пальце я увидел кольцо, которое подарил ей. Она до сих пор его носила. Или – хотя бы надела сегодня.

– А где ты все это время жила? – спросил я.

– На квартире в Витербо. Я там работаю в больнице.

Витербо. Два часа отсюда. Последняя станция на железнодорожной ветке, идущей на север. Мона уехала так, чтобы не уходить окончательно, но оказаться как можно дальше, без риска столкнуться со мной случайно.

Однако ни на побережье, ни в горах она скрываться не стала. Витербо – суровый средневековый город. Самая большая его достопримечательность – дворец, куда раньше приезжали папы, чтобы отдохнуть от Рима, и который возвышается над окрестностями, как собор Святого Петра. Она специально там поселилась, решил я. Пытать себя воспоминаниями.

Ее глаза наткнулись на фотографии Петроса. Мона не могла оторвать от них взгляда, и уголки ее рта начали опускаться. Она изо всех сил старалась выстроить стену перед нахлынувшими чувствами, но вдруг моргнула, и слезы запрыгали с ресниц по щекам, будто капли воды, танцующие на раскаленной сковородке. Но, стараясь не поддаваться слабости, Мона словно балансировала на проволоке, и лишь жесткое самообладание помогало удерживать равновесие.

Захотелось взять ее руки в свои. Но я тоже балансировал на проволоке. Поэтому достал бумажник, вытащил фотографию Петроса и подвинул на середину стола.

Мона взяла фотокарточку в руки. И, видя, в какого мальчика вырос наш младенец, сдавленно сказала:

– Он так похож на тебя…

Первая ложь нашей встречи после разлуки. Он не похож на меня. Мягкость черт – от Моны. И темные ресницы. И выразительный рот. Но возможно, Мона говорила не о лежащей перед ней фотографии. Ее голос звучал отстраненно, взгляд блуждал. Она озвучила заранее составленное представление о том, каков сейчас Петрос. Он похож на меня потому, что именно я его одеваю, подстригаю каждый месяц волосы и расчесываю каждое утро. Даже на рисунках Петроса, которые мы повесили на стену, неуверенный почерк его автографов едва похож на мой. Петрос – дуэт, который мы с Моной написали вместе. Звучание этой музыки похоже на меня, но лишь потому, что я исполнял ее в одиночку.

– Мона!

Она смотрела на меня пустыми глазами. Она замыкалась в себе. Все ее движения сейчас выражали просьбу не торопиться. Мона была сильна, но встреча оказалась тяжелее, чем она представляла себе.

Я много лет ждал, чтобы задать один-единственный вопрос, и он сейчас бурлил в моей душе. Она задолжала мне ответ. И все же я не мог решиться. По крайней мере, видя, в каком Мона состоянии.

– Знаю, что ты чувствовал, – сказала она.

Она обвела рукой свои фотографии в рамках.

– Не понимаю я… – Она вдруг тяжело, надрывно задышала. – Я надеялась… Знала, что это глупо, но надеялась, что ты будешь жить дальше.

В глубине этих слов плескалась непроглядная тьма. Словно Мона не могла понять, в чем радость упорного нежелания забывать. Но как могло быть иначе?

– Мона, – тихо спросил я, – ты нашла кого-нибудь?

Она измученно замотала головой, и мне показалось, что ей очень тяжело отвечать.

– Тогда почему ты ни разу так и не…

Она замахала руками. Хватит! Не сейчас.

Мы – чужие люди. Нас ничто не объединяет, кроме осколков пережитого. Пожалуй, за один вечер дальше мы продвинуться не сможем.

– Значит, – сдавленно продолжила она, – у Симона все хорошо?

Я отвел взгляд. Несколько лет она и ее семья хранили тайны от меня. Теперь она спрашивала о моей тайне.

– Он никого не убивал, – ответил я.

Она энергично закивала, давая понять, что в этом не сомневается. Деверь, которого она когда-то считала непонятным и непредсказуемым, превратился в непогрешимого святого.

– Не знаю, почему его преследуют, – сказал я.