Главный вход оказался заперт. Вход со стороны квартир кураторов – тоже, только он еще и охранялся. Но Уго как-то показывал мне сложный обходной путь: сперва вниз – к подвальным лабораториям художественных реставраторов, потом – по извилистому коридору, потом – снова вверх грузовым лифтом. Вскоре мы с Петросом уже шли вдоль череды залов, тех, что вчера я не видел. Петроса заворожил вид пустого подъемника, с помощью которого в хранилище повесили гигантскую картину. Рядом висело еще более крупное полотно, настолько широкое, что могло бы перегородить подземный переход. На картине изображались апостолы, недоуменно глядящие на плащаницу Иисуса в пустой могиле. На стене трафаретом нанесли евангельские стихи, часть слов выделили жирным шрифтом, и что-то привлекло мое внимание.

Марк 15: 46: Иосиф, купив льняной материи, снял Иисуса с креста, завернул Его в покров, поместил в высеченную в скале гробницу и привалил ко входу в нее камень.

Матфей 27: 59: Иосиф взял Тело, завернул Его в чистый льняной покров.

Лука 23: 53: Сняв Его с креста, он обернул Тело полотном и положил в новую гробницу, высеченную в скале.

А далее шел необыкновенный финал. При виде его я остановился как вкопанный. Подобная идея высказывалась в папских музеях впервые. Через весь зал висела огромная репродукция страницы из Диатессарона, описывающая смерть и погребение Иисуса. Пятна удалили, и греческий текст был виден целиком, но осталась тень, показывающая, что алоги подвергли редактуре изложенную Иоанном версию событий. Текст Иоан на выписали на стене отдельно, поодаль от остальных цитат. Уго отделил «белую ворону» Евангелий от остальных трех. И чтобы отчетливее передать свою мысль, обозначил жирным шрифтом несовпадающие места:

Иоанн 19: 38–40: И Иосиф пошел и снял Тело с креста.

С ним пошел и Никодим, который раньше приходил к Иисусу по ночам и разговаривал с Ним. Никодим принес с собой литров сто смеси мирра и алоэ. Они взяли Тело Иисуса и обернули Его полосами льняной ткани, пропитанной этими благовониями, в согласии с иудейскими погребальными обычаями.

Уго меня потряс. Он усвоил наши уроки Евангелия и вывесил их результаты всему миру на обозрение. Все, что Ногара выделил в версии Иоанна, показывало, насколько она отличается от других Евангелий. Три остальных Евангелия звучат в один голос, Иоанна же трудно поставить с ними в ряд. Кроме того, Уго высказал крайне смелое замечание, вывесив эту страницу из Диатессарона: он как будто говорил, что даже девятнадцать веков назад, во времена алогов, христиане знали, что Иоанн не слишком следует истории.

Мне стало очень не по себе. Уго собирался работать над историей плащаницы. Я думал, что наши уроки Евангелия приведут к чему-то иному, к некой теории о том, как плащаница покинула Иерусалим и оказалась в Эдессе. Но то, что я видел перед собой, оказалось намного противоречивее. Церковь считает, что некоторые умы не готовы воспринять определенные идеи. Что хорошо для пастыря, может оказаться вредно для стада. Католики-миряне, не имеющие подготовки по чтению Писания, могут вынести из этого зала впечатление, что версия Иоанна – Евангелие второго сорта или его вообще стоит вычеркнуть из канона за искажение фактов. Все, что здесь вывесил Уго, формально было верно, но он шел на огромный риск, предъявляя материалы так открыто и предоставляя зрителю самому делать выводы.

Я быстро провел Петроса по залам, которые мы видели вчера. У нас было всего двадцать минут на поиски новых сюрпризов от Уго.

Наконец мы пришли в помещение в самом конце музеев, где залы примыкают к Сикстинской капелле. Перед нами висел лист черного пластика толщиной с полотно и прикрывал проход в следующий зал. Петрос опасливо прижал к себе футбольный мяч и вглядывался в темноту позади занавеса так, словно это – кладовка, где он прятался в обнимку с сестрой Хеленой.

Я отодвинул лист в сторону. В воздухе стоял запах глины. Перед окнами возвели длинные ряды временных стен, перекрывающие естественное освещение. Пол усыпала белая пыль. Что-то здесь не так. Выставка открывалась через три дня, но казалось, что подготовка замерла на полдороге.

Вокруг стояли богато украшенные витрины, с которыми обошлись не лучше, чем с козлами для пилки дров. Их стеклянный верх засыпали крошки сухой штукатурки. Сверху валялись свернутые провода. Я провел рукой по стеклу и увидел манускрипт Эвагрия Схоласта, христианского историка, жившего за двести лет до Карла Великого. Первая страница рассказывала, как Эдесса подверглась нападению персидской армии, но город спас чудотворный образ Иисуса. Рядом лежал труд епископа Эвсебия, отца истории церкви, работавшего в трехсотом году нашей эры, где сообщалось, что автор сам бывал в архивах Эдессы и видел письма, которыми Иисус обменивался с царем города. Петрос, заметив, что тексты написаны на греческом, просиял.

– Какие длинные слова! – воскликнул он.

Каждая страница выглядела как бесконечная цепочка букв, поскольку манускрипты писались до изобретения пробелов между словами. Таинственные, загадочные документы, такие старые, что отраженный в них мир не походил на наш, но напоминал мир Евангелий. Чудесные события казались само собой разумеющимися. Границы истории, фантазии и слухов размывались. Но мысль Уго звучала вполне ясно: еще издавна мыслители всего христианского Востока слышали о могущественной реликвии из Эдессы, которая восходила к самому Иисусу.

Я огляделся, пытаясь понять, что здесь произошло и почему работа не закончена. Выставка словно претерпела внезапные изменения. Отдельные части были мне знакомы, но основная мысль казалась новой и странной.

– Пойдем, – сказал я Петросу и махнул рукой в сторону следующего зала, надеясь найти его в лучшем состоянии.

Но вход загораживала витрина; казалось, рабочие не знали, для какого зала она предназначалась. Внутри витрины лежал небольшой, скромный манускрипт, где была записана проповедь, прочитанная тысячу лет назад. Поводом для проповеди послужило чудесное спасение: к воротам Эдессы подошла византийская армия, вырвала из рук мусульман чудотворный образ Христа и восемьсот миль везла его по турецким нагорьям и пустыням, чтобы триумфально внести в православную столицу Константинополь.

Я остановился и вгляделся повнимательнее. Мне казалось, не в этом состояла суть открытия Уго. Проповедь была прочитана в девятьсот сорок четвертом году нашей эры, задолго до Крестовых походов. А значит, не мы, католики, спасли плащаницу из Эдессы. Еще до того, как первый католический рыцарь отправился к Святой земле, православные уже спасли реликвию и вывезли из Эдессы. Но как же тогда обрели ее мы?

Следующая галерея оканчивала череду залов. Стены там были окрашены в темно-серый цвет, но, когда глаза привыкли, я различил изображения. Глянцевые силуэты кораблей и армий, куполов и шпилей. Очертания древнего ночного города, нарисованные десятками оттенков черного. В зале стояла всего одна небольшая витрина, а за ней обнаружилась пара дверей, ведущих в коридор. Петрос побежал и подергал за ручки, но оказалось, что двери заперты. Возможно, за ними хранился Диатессарон. Я вернулся к витрине. Внутри лежал один-единственный лист пергамента, с текстом на греческом, украшенный внушительной красной печатью. Он датировался тысяча двести пятым годом нашей эры.