«Вам два письма», — сказали мне, а их было четыре. И одно из них адресовано моей супруге и писано мужской рукой — это я определил сразу же.

Если истолковать высказывания Грегори Сандерса применительно к данному случаю, то он прав: да, можно любить и дурное. Более того, слаще злорадства и не бывает на свете.

— Нет ли у вас какого-нибудь незанятого номера? — спросил я у старика. И не скрою, сердце колотилось так, что я едва держался на ногах. Или страх был тому причиною?

— Я вижу, мне пришло одно очень важное письмо, хочу прочесть его поскорее. А после продолжим наш сведенборгский диспут.

Он провел меня в нетопленную комнату со сдвинутыми вплотную креслами. Я закрыл за собой дверь и присел чуть-чуть отдышаться. Тигры ведь тоже не сразу набрасываются на добычу, а сперва рычат и облизываются.

Точно так же и я. Рассмотрел письмо снова. И еще раз. Два из четырех отправлял я сам, с этими все ясно. Затесалась сюда по ошибке чужая открытка, и наконец — главное: письмо, адресованное моей жене. Чудно как-то, быть до такой степени легкомысленной, когда наставляешь мужу рога. Экая неосмотрительность, даже, я бы сказал, отчаянная дерзость! Пользоваться чистой промокательной бумагой, на которой отчетливо отпечатывается «топ cher», адресовать свою корреспонденцию на дом и надеяться, что не попадешься? «Напрасно надеялась! — сказал я. — Вот и попалась, голубушка! Выходит, не такой уж я безумец, и мое предположение верно: вы в сговоре с этим старым лицемером».

Письмо пришло из Парижа. Почерк каллиграфический.

Сверху было проставлено — «№ 19», а ниже шел текст:

«Дорогая мадам (а может, и больше, чем дорогая, при вашей-то миниатюрности), в дополнение к моему письму от прошлой недели, касательно Эпиктета и „Трактата“ Спинозы. Итак, в вопросе взаимоотношений права и власти я разобрался, но экзамен перенесли на день позже. (В Париже столько философов, что ими хоть пруд пруди или в Сене топи.) Как только у меня будут для Вас новости, тотчас сообщу. До тех пор, а точнее, пока бьется мое позабытое одинокое сердце, остаюсь Ваш

Морис Танненбаум».

И приписка:

«Едва не забыл то, о чем давно хотел сказать: домашние туфли отлично служат свою службу. Они преданны и послушны, а две пташки на них своим щебетом будят меня по утрам. (Стало быть, утра мои прекрасны.)»

Философ? — уставился я взглядом перед собой.

Может, это вовсе не любовное письмо — экзамены тут всякие, философия… Тогда что же это?

Должен признаться, я малость поостыл. «Одинокое сердце» и прочее — вроде бы из другой оперы. Странный стиль — сухой и ироничный, — казался изысканным, четкий почерк и все остальное под конец сбили меня с толку. И эта привычка нумеровать письма… уж не кассир ли этот молодой человек? Нет, какой там кассир, ясно же: он — философ. Я растерянно изучал послание.

Охота ей связываться с юнцами? И неужели этот недоросль просил ее руки или слал ей фиалки из Парижа? Нет, подобное у меня в голове не укладывалось! Зато сюда каким-то образом затесались шлепанцы, вот и понимай, как знаешь. Когда она расшивала их в кафе на глазах у Дэдена, они предназначались другому? Или шлепанцы вышивались сразу для двух кавалеров?

Словом, на какое-то время я угомонился. Потом вооружился очками, набросил на себя кое-что из одежды и снова взялся за изучение письма.

«Мать моя, мамочка, а птички? — вдруг осенило меня. — Пташки-милашки, которые по утрам так мило щебечут? Да ведь это равносильно любовному признанию!» Во мне стало зарождаться чувство, что все же я продвинулся на шажок в потемках.

Позвольте, ну, а взаимоотношения права и власти? Мать вашу за ногу, уж не хотите ли вы внушить мне, что этому болвану студиозу нечего больше сообщить миниатюрной красотке, кроме как о результатах экзаменов? Несомненно, послание носит иносказательный характер, оно зашифровано. Стало быть, надо бы докопаться, что здесь означает каждое слово. Ну, например, что значит для двух любящих сердец это странное, загадочное словцо «Спиноза»?

Подкинул я жене деньжат и спровадил из дому. Пусть прогуляется по магазинам, тем более что она вновь очень увлеклась покупками. Предлог даже выдумала подходящий: Рождество, мол, на носу, хотя до праздника было еще далеко. И моды в Лондоне другие, а вот приехали ее приятельницы из Парижа — ах, до чего они элегантны!.. Ладно, пусть купит себе, что нужно или что хочется. Красивый шарф, блузку — лишь бы хождение по магазинам затянулось подольше.

Она тотчас кинулась прихорашиваться — сломя голову, вне себя от возбуждения.

— Постойте! Если уж на то пошло, купите себе и плащ заодно, — решил я. — Вам ведь давно хотелось.

Впечатление от моих слов было потрясающее. Жена страшно побледнела и посерьезнела до такой степени, что даже не докурила до конца сигарету.

— Ты благородной души человек, — воскликнула она и поспешила прочь.

Не был я человеком благородной души, отнюдь нет. Выждал немного, не вернется ли жена за чем-нибудь, а затем приступил к занятию, которого чурался всю свою жизнь: рыться в чужих вещах.

Но сейчас это было необходимо. Вдруг да найду что-нибудь, что наведет на след. Письмо или хотя бы одно слово, которое послужит зацепкой. Я подвигся на обыск в доме.

А уж до чего мне это было не по душе — Бог свидетель! Особая щепетильность морякам не свойственна, я тоже не отличался чрезмерным душевным чистоплюйством, и все равно диву даюсь, как я мог на это пойти. И не только в силу низости самого поступка, имелась тому и другая причина.

Супруга моя была по природе крайне неаккуратна, несобранна: давно следовало бы об этом упомянуть, да все язык не поворачивался. Какой беспорядок царил в нашем доме, никакими словами не выразить. А теперь мне предстояло разгребать этот хаос…

В гардеробе, например, среди ее белья я обнаружил яблоки, одно из них надкусанное с темно-красными следами помады. Объедки сдобы, печенья — тоже со следами ее зубов… ленточки, вперемешку с кружевами и вуалетками, с расшитой тесьмой, спутанные в плотный клубок, облепленный крошками леденцов…

Нервы мои были взвинчены до предела, охотнее всего я подпалил бы дом, лишь бы не видеть этого кошмара.

Нелепо устроен человек. На меня свалилась большая беда, настоящая, а я расстраивался по пустякам. Из-за скомканных тряпок и серебряных бумажек — хорошо, что вспомнил про них. Потому как бумажки были везде — в шкатулках и ящиках, где расправленные, где смятые в комочек, я не переставал удивляться, зачем они ей. Может, воплощение детской мечты? Ведь речь идет о самых обычных станиолевых бумажках из-под конфет.