Я пролистал книгу к началу, где обнаружил соответствующую надпись: «Из книг Мориса Танненбаума». Вот мы и дома!

Попался мне и бревиариум Спинозы. Красиво изданная, новехонькая книжица — ее я тоже на всякий случай сунул в карман. Жена моя принимала ванну, и к тому моменту, как ей выйти оттуда, я уже сидел за столом. Указывая на Кондильяка, промолвил:

— Решил вот поизучать. — А сам подумал: «Может, и здесь наткнусь на какое посвящение».

Жена недоуменно уставилась на меня.

— Будет что почитать в трамвае.

Она не скрывала своего удивления: к чему мне пособие по психологии? Но спорить не стала и, что называется, глазом не моргнула. Судя по всему, она не знала о скрытом в книге признании, должно быть, и не заглядывала в нее. О Спинозе я даже упоминать не стал, книжонка тонюсенькая. Сорвался с места и — в город. Было около двух часов дня.

А непосредственно после этого я изменил жене. Сам поражаюсь собственной дерзости — использовать столь деликатное выражение, памятуя о том, что давно утратил право представать перед соотечественниками голландцем с чистой душой.

Смешное существо человек — непроизвольно, с момента рождения. Ну, а уж если обстоятельства способствуют тому… Дело было так.

Грегори Сандерса не было в Лондоне, мисс Бортон не отвечала на мои письма… что с ней было и как — о том пойдет речь в другом месте: что я писал ей и в каком душевном состоянии. Суть же заключается в том, что не было возле меня ни души, с кем можно было бы словом перемолвиться. А жить все время, погруженным в размышления, в собственные переживания невозможно. Ведь это как туман: чем больше в него углубляешься, тем шире раздвигаются его границы…

Да и надоели мне бесконечные терзания. «Черт тебя побери! — думал я о жене. — Дрянь ты эдакая, ничтожество!» — мысленно обращался к ней и при этом смотрел ей в глаза в надежде, что она почувствует, до чего мне надоела.

Мы сидели за обедом, у меня возле прибора Кондильяк.

Я все готов был стерпеть, кроме этой глупости: сидеть здесь с нею за пустопорожними разговорами. «Ох, уж эта мадам Лагранж! Кстати, какого вы о ней мнения?» — И дальше в таком же роде. (Мадам Лагранж — ее приятельница, только что переселившаяся сюда из Парижа. В свое время я встречался с ней несколько раз, так что мы были знакомы.)

Выкладывай свое мнение о какой-то мадам Лагранж, когда меня ждет необыкновенная, роскошная женщина — в сто раз лучше, чем обе вы, вместе взятые!

— Господи, уже два часа! — вдруг воскликнул я. — Меня ждут в другом месте! — Я выскочил из-за стола и помчал куда глаза глядят.

Куда теперь податься? — замер я у парадной двери. У меня оставалось в запасе около часа свободного времени.

Отправимся-ка сперва в «Брайтон»!

Только и там мне было не усидеть.

«Что ты здесь рассиживаешься? — сказал я себе. — Когда тебя ждет такая невероятная женщина. Ждет с нетерпением, а ты тут убиваешь время!»

Здесь самое время назвать по имени красавицу, чьи дивные глаза подвигли меня на столь восторженные речи. Назовем ее миссис Коббет, настоящего имени я все равно выдать не могу, и это не кто иная, как женщина, так мило обошедшаяся со мной в коридоре известного увеселительного заведения. Э-э, да что тут темнить — речь идет о приятельнице Кодора! Одним заходом налево я обманул и друга своего, и жену.

Отношения мои с этой дамой складывались так.

Мне не очень хотелось с ней сближаться, в свое время я уже об этом говорил. И вовсе не из моральных принципов, если уж дошел до того, что развлекаешь дам в увеселительном заведении… Правда, мужчины здесь все-таки в ином положении, чем невинные девицы, не стоит забывать об этом. Мне, например, всегда противен был библейский Иосиф, строивший из себя недотрогу. Как вести себя, если две такие прелестницы начинают ублажать твою душу? Ответить: «Нет, нет, ни за что на свете?» Ломаться, кривляться, давая понять, что не желаю, мол? Не мужское это дело.

И все же…

Ты направо, я налево — теперь у нас всегда так будет? Я и без того по уши увяз в неприятностях и разнообразия ради расцветить их еще любовными осложнениями? Одной из них, подруги Кодора, я, честно говоря, побаивался по причине ее страстного темперамента, другая слишком витала в облаках — тоже ничего хорошего. Еще одна мечтательница? Нет уж, хватит с меня и одной.

В то же время после всего случившегося я чувствовал себя как бы в долгу. Сразу же, тем дивным рассветом, и под воздействием обильных возлияний я зашел в цветочный киоск при отеле (он открыт даже ночью) и отправил обеим по роскошному букету. Действительно красивому (с наказом, чтобы к возвращению домой цветы уже ждали прелестниц) и совершенно одинаковому, чтобы ни одной из них не было обидно: крупных роз с Ривьеры, темно-красных, почти черных. Это им причитается, думал я, а потом — прости, прощай! Подруге Кодора я сделал приписочку с пьяных глаз: «подобное — подобной», — и лишь на другой день спохватился, какую промашку дал. Ведь эту фразу у Шекспира какой-то персонаж произносит на похоронах. Ну да ладно, грех не велик. А вот другой посвящение удалось получше. Знаю, мол, эти розы меркнут пред твоею красой. (К этой я обращался на «ты», в библейском стиле.) Ну и всякие такие же комплименты. Приписки я сделал на своих визитных карточках, где рядом с моим именем стояло: «отель „Брайтон“, Лондон», без дальнейших указаний. Ход моих мыслей был таков: лучше, если дамы не станут мне отвечать. А если все же ответят… Я там больше не проживаю, уехал, переселился — да мало ли что в гостиницах бывает.

Поначалу никаких ответов и не приходило. «Вот и славно, — думал я, — разлука приносит забвение». И если уж зашла речь об этом, сейчас самое время проститься с одной из них, улыбчивой и робкой, у которой мечтательности в глазах хватило бы на многонаселенный город. Я больше никогда не встречал ее. Правда, и не справлялся о ней, что, конечно, некрасиво с моей стороны. Зато она часто приходит мне на ум. У нее было чарующее имя — Винни. Даже годы спустя, уже в Америке, я часто ловил себя на том, что мысленно произношу ее имя. Почему? По сей день не знаю. Пожалуй, потому, что я всегда сохранял благодарность к женщинам, которые были добры ко мне, а Винни относится к их числу. Немного времени мы провели вместе, но я успел почувствовать, что она — добрая женщина. Когда я думаю о Винни, прежде всего представляю ее нежную кожу: воспоминание о ней такое же легкое, мимолетное и все-таки счастливое. Однако оставим в стороне восхищения. Короче говоря, гораздо охотнее мечтаешь о тех, кого мало знал, и с кем жизнь сводила в таких ситуациях, где судьба не способствовала свершению твоей мечты.

Зато другая дама в черном, приятельница Кодора, хотя и с опозданием, но ответила. И судя по всему, не обиделась на мою неудачную цитату. Примерно через неделю захожу я в «Брайтон», и бой на сверкающем подносе подает мне большой, лиловый конверт с короткой запиской, написанной явно измененным почерком: «Now I am, alone». (Наверняка тоже из «Гамлета».) И хотя подписи не было, все же можно было догадаться — именно благодаря гамлетовским словам, — что послание от нее. А в постскриптуме простое уведомление: сегодня вечером в семь часов. Проклятье! Я взглянул на дату: приглашение относилось ко вчерашнему дню.