Что-то вдруг навалились воспоминания о тех, кого больше нет… Но привычная боль не вонзается в сердце острым когтем. Или правду говорят, что все проходит, а прошлое надо оставлять в прошлом?

Нет, ведь она едет искать Тополева именно затем, чтобы заглянуть в прошлое! Но почему сейчас такое ощущение, будто она стоит на пороге будущего?..

– Ух ты! – восхитился пилот. – Вот это, я вам скажу, стол!

– А что же сменщик ваш? – с самым равнодушным видом спросила Лиза. – Он когда есть будет?

– Вот именно! – поддержал Гриня. – Мы же все это сейчас сметем!

– Да, в самом деле, можно ненадолго притормозить, – согласился пилот и пошел в кабину за сменщиком: при работающем моторе было не докричаться.

Аэросани встали. Пилот вернулся со сменщиком, и они принялись за еду. Лиза скоро пожалела, что упомянула о нем: сменщик ел, почти не видя, что, но упорно смотрел на нее.

Впрочем, аппетита у нее и так не было. Съела котлету, кусок ноздреватого вкуснющего хлеба, который пекли только в поселке Уссурийский, запила чаем с лимонником – и выбралась из аэросаней.

Лиза вышла на средину реки, застывшей меж высоких сопок. Весной они покрыты нежной зеленоватой дымкой, сквозь которую то там, то тут вспыхивают розово-лиловые костры багульника. Летом мощная зелень подступает к самой воде, словно пытаясь отразиться в амурских волнах, однако они, не меняя цвета, бегут и бегут себе, всегда серые, всегда свинцовые, мощные, неудержимые. Осенью на сопках сияет такое буйство красок, что сердце сжимается от щедрости этой красоты и сожаления о ее недолговечности. Зима… Черные голые стволы лиственниц, суровая зелень елей, скрежет ржавых дубовых листьев, которые до самой весны остаются на ветвях…

Река здесь суживалась, и носившиеся по ней ветры сметали снег, открывая черные пустоты чистого, словно отполированного льда. Их было чуть ли не больше, чем заснеженной поверхности. Да и снег лежал ровно – отполированный и до такой степени отвердевший, что казалось, будто он не провалится, даже если наступить на него.

Лиза опустилась на колени, всматриваясь в лед, который оказался прозрачным. Кое-где виднелись трещины в многослойных наледях, но они уходили не до самой глубины, не до воды: под ними был тоже лед – иногда в два или даже три этажа.

– Коленки отморозите, – раздался неприветливый голос, и она увидела сменщика, который стоял рядом, держа в охапке два тулупа. Бросил их на лед, потом, прищурясь, поглядел и чуть передвинул. Велел: – Ложитесь и смотрите, тут угол особый важен, чтобы ледяные чудеса увидеть.

Он плюхнулся на один тулуп, Лиза улеглась на другой, всмотрелась – и в солнечном сиянии, которое проникало под лед, словно бы взрезая его, разглядела, что блоки уходят в глубину ступенями, и каждый обладал своим цветом, от беловатого до ясно-зеленого и нежно-голубого, и каждый по-своему светился. Можно было увидеть, как рядом с ними шевелятся водоросли, мелькают рыбки.

– Между прочим, если опустить датчик, он покажет наличие кислорода, – раздался голос Грини. – Водоросли фотосинтезируют. Солнечные лучи проникают через лед, водоросли принимают их и выдают пузырьки кислорода. Я даже и сам чувствую, как рыбам легко дышится. Только холодно на льду! Поделитесь тулупчиком, а?

– Подвиньтесь чуточку, пожалуйста, – попросил сменщик и перебрался на Лизин тулуп, оказавшись лежащим вплотную к ней.

– Это кислородные зоны солнечных прожекторов! – тарахтел Гриня, плюхаясь на освободившийся тулуп. – Их влияние можно проследить во всех таких местах, где лед не укрыт снегом!

Лиза не слышала. Да и не видела больше ничего. Нет, не потому, что, когда она подвинулась, сместился угол зрения и теперь перед глазами был просто темный лед. Но все ее органы чувств как бы сосредоточились сейчас там, где к ней прижимался сменщик. То, что оба были тепло одеты, ничего не меняло. Лиза так же остро чувствовала его, как если бы они были обнажены.

Почему-то вдруг вспомнилась китайская легенда, которую рассказывала мама – она вообще очень любила китайские сказки и легенды, которых во множестве наслушалась от женщины, у которой в юности работала. Легенда называлась «Стрела любви» и в ней шла речь о княжеской дочери по имени Ван Сань-цзе, к которой сватались первые красавцы, щедрые богачи и самые доблестные воины, однако она всем отказывала. «Или ты сделаешь выбор, или я заточу тебя в башню, откуда ты никогда не выйдешь!» – воскликнул разгневанный отец. И тогда Ван Сань-цзе, испугавшись, схватила рисовый колобок, взбежала на галерею ворот, ограждавших дворец, и бросила колобок в толпу, которая собралась у ворот, чтобы узнать, кого же выберет в мужья красавица.

– Кто поймал колобок, тот станет мужем прекрасной Ван Сань-цзе, – объявил князь во всеуслышание, и из толпы выбрался какой-то бедняк, вдобавок пьяный, еле стоящий на ногах, и улыбнулся красавице.

Князь перепугался и готов был взять свое слово назад, однако Ван Сань-цзе схватилась за сердце, которое внезапно пронзила стрела любви. Она с радостью вышла замуж за бедняка и была счастлива с ним всю жизнь, несмотря на то, что он так и не взялся за ум и остался таким же забулдыгой, как был. Но ей было все равно, потому что сердце ее было пронзено стрелой любви.

Ван Сань-цзе отличалась от Лизы Морозовой тем, что сразу поняла: она влюбилась с первого взгляда и ей все равно, плох или хорош тот человек, который станет ее мужем. Для нее он был самый лучший. Лизе понадобилось гораздо больше времени, чтобы понять: как только она увидела в КПЗ милиции Центрального района черноглазого фарцовщика и спекулянта по имени Вячеслав Всеславский, ее сердце было пронзено стрелой любви. Кто знает, может быть, она бы поняла это сразу, если бы он ей улыбнулся, а не начал выкрикивать какие-то страшные оскорбления.

– Вы меня не помните? – спросил он. – Нет, вряд ли… Но я хотел извиниться.

– Хорошо, – сказала Лиза, не понимая, что говорит, не понимая, что с ней творится. Спокойная, уравновешенная, отнюдь не озабоченная сексуально, она совершенно не впечатлилась своим первым (и последним) постельным опытом, проведенным еще в институтские годы. Впрочем, тогда она была влюблена и даже тайно мечтала о замужестве. Однако любовь как рукой сняло, когда герой ее романа сказал: «Если ты забеременеешь, я на тебе женюсь, не волнуйся!» – «А если нет?» – спросила Лиза. Последовал ответ: «А какой смысл? … можно и так». Лиза даже не поняла, что ее больше возмутило: матерное слово или то, что она для этого человека ничего не значит, несмотря на то, что он был у нее первым мужчиной. «Если «можно и так», то продолжай без меня!» – сказала она и сбежала и из постели, и из жизни этого человека. Потом – прав был Мищенко! – предложения, приличного или нет, ей не делал только ленивый. Но «колобок» уже поймал, хотел он или нет, другой, стрела любви болезненно дрогнула в ее сердце, и ничего ей сейчас так не хотелось, как оказаться с этим человеком рядом – и в постели, и в жизни, везде, навсегда!

А он молчал, только смотрел на нее своими черными глазами – смотрел серьезно, испытующе, без улыбки, как будто пытался понять, что скрывается за ее кратким «хорошо», за ее молчанием, за ее напряженным взглядом, и Лиза сама не знала, хочет или нет, чтобы он это понял.