– Это зависит от воли гипнотизера. Он может отправить элементала, который послушается только его, а может и такого, которому важен сам смысл сигнального слова. Понимаешь? Тогда тайна откроется любому.

– Какая это власть… Какая сила! – пробормотал ошеломленный и восхищенный парень.

– Великая власть, великая сила, но… – Седой предостерегающе погрозил пальцем: – Но нельзя использовать ее во вред! Можно совершить страшный грех. Величайшие оккультисты прошлого, которых люди несведущие называли магами, колдунами и волшебниками, умели делать внушение на отсроченную смерть. Элементал, этот spiritus-sicarius, дух-убийца, мог дремать в сознании обреченного сколь угодно долгий срок, однако в один прекрасный, вернее, ужасный миг произносилось сигнальное слово – и обреченный или умирал на месте, или совершал самоубийство. Это запретное могущество!

Лица сделались неразличимы, голос седого человека стих, всю картину как бы затянуло серым туманом – и Люсьена проснулась, хохоча от восторга.

Помнится, после того как, с помощью Антонины Морозовой, Люсьена наблюдала смерть отца, она сокрушалась, что больше не увидит его во сне. Но вот увидела – и какой же это был сон!

Отец точно так же стремился к дочери, как она к нему. Он уже начал помогать Люсьене, подсказав, как убить разом двух зайцев: и отомстить этой мерзкой тетке по фамилии Эпштейн, и открыть себе доступ в кабинет учебных пособий. Запретное могущество, говорил седой? Но какой же смысл в могуществе, если оно запретно?

Разумеется, Люсьене и прежде приходилось наводить порчу на смерть врага. В ход шли и восковые куклы, сердце которых протыкалось раскаленной иглой, и чаши со свиной кровью, на которую нашептывался смертный заговор (потом этой кровью пропитывалась фотография или одежда жертвы, и этот предмет хоронился в лесу под елью). Случалось и закопать фото или вещь человека, которого надо было погубить, между двумя скрипучими деревьями, стволы которых сходились крест-накрест, разумеется, сопровождая это заговором, магическим заклинанием.

Однако Люсьене никого еще не удавалось доводить до смерти и приходилось довольствоваться расхожим выражением магов-неудачников: «Убить не убил, но жизнь попортил!» Сейчас же Люсьене этого было мало. Эпштейн предстояло умереть, и чем скорей, тем лучше. Когда это случится, коллектив мединститута, конечно, устроит по ней поминки. В это время, когда институт практически опустеет, Сергеев со своим студенческим билетом пройдет мимо вахтера, взломает замок кабинета и вынесет оттуда все, что велит ему Люсьена. Никто, в том числе сам Сергеев, не должен знать, что именно интересует ее там! Конечно, Люсьена заставит и своего любовника, и вахтера, мимо которого Сергеев пронесет увесистую сумку, забыть о случившемся. Однако список похищенного все равно попадет в милицию, так пусть же это будет именно список из нескольких предметов, а не одного. Конечно, вряд ли кому-то может прийти в голову, что кисть руки неведомого, давно умершего человека имеет для кого-то особое значение! А потом Люсьена возьмет себе то, что нужно, а «декоративные элементы» велит Сергееву спрятать где-нибудь в безлюдном месте, где они никогда не могут быть найдены.

Конечно, получив только подсказку общего характера, она не смогла бы провести столь блестяще операцию по устранению Эпштейн. Пришлось сначала потренироваться. Благо немалое количество «подопытных кроликов» – то есть пациентов психиатрической лечебницы – были к ее услугам. Самые случайные слова – первые, которые приходили Люсьене в голову! – становились для них спусковыми крючками. Сначала она просто проверяла, как действует отсроченное внушение, и очень веселилась, когда от самого незначительного слова ее пациенты вдруг в буквальном смысле слова начинали лезть на стенку, или мочились под себя, или становились необыкновенно агрессивны. Потом перешла к более сложным опытам. Эпштейн должна была умереть, значит, придется пожертвовать парочкой идиотов. Но, само собой, Люсьене было немного жаль бедолаг, поэтому она не заставляла их взрезать вены или лезть в петлю. Кончина их была, в общем-то, не более болезненна, чем обычная смерть от сердечного спазма. Когда-то давно Люсьене приходилось читать о практиках, применяемых южноамериканскими шаманами по мгновенному устранению человека. Это называлось «убить пальцем». Суть его состояла в том, что колдун концентрирует всю свою энергию в кончике указательного пальца, и человек, на которого этот палец направлен, должен умереть немедленно от того, что в быту называется разрывом сердца. При этом человек гибнет даже не от боли, а от страха, потому что видит некое существо, которое кажется ему настолько страшным и зловещим, что сердце не выдерживает.

На словах-то это казалось легким, но на деле оказалось почти мучительным. Причем психи, с их-то искаженным восприятием действительности, умирали почти охотно, однако свидетели внезапных смертей, находившиеся поблизости, впадали в натуральную истерику, потому что им чудилось, будто жертв убивает страшный мужчина с разными глазами: одним синим, другим – не то белесым, не то зеленоватым.

Люсьена была потрясена, услышав такое. Ведь это описание ее отца! Таким он стал после тех тяжких испытаний, которые ему пришлось перенести. Однако как же глубоко его образ пронизывает все помыслы дочери! И это вселяло в Люсьену бодрость. Она не одна. Они действуют вместе! Именно поэтому ей так везет, что отец помогает. Он был великим человеком, но его величию не дали развернуться враги. Однако когда дочь отомстит за него, все ее силы, унаследованные от отца, станут поистине безграничными.

Конечно, Люсьена волновалась, когда приступила к ликвидации Эпштейн. Однако все прошло без сучка без задоринки. На Эпштейн образ человека с разными глазами, который протянул руку и ткнул ее невероятно длинным, нечеловечески длинным пальцем в сердце, произвел поистине убийственное впечатление. И сколько ни пытался поднять ее на ноги и сделать ей искусственное дыхание какой-то седой толстяк, как ни рыдал он над неподвижным телом, с хранительницей учебных пособий все было кончено, и «Скорая» не помогла, да и не смогла бы помочь, окажись на месте не через четверть часа, а находись там с самого начала.

Не сразу до Люсьены дошло, что это, пожалуй, тот самый Эпштейн, которого упоминал главврач психиатрической лечебницы, тот самый Эпштейн, который считает Александра Морозова таким-сяким-немазанным и диагностом, и психотерапевтом. Ну что ж, он получил по заслугам – хотя бы за то, что восхищался врагом отца Люсьены. Его черед тоже придет – рано или поздно. Главное, что теперь путь к руке отца был открыт.

И дальше все случилось именно так, как хотелось Люсьене! Сергеев, неся за спиной объемистый рюкзак – с книгами, сказал он вахтеру, хотя на самом деле там были скомканные газеты и куски фанеры, – беспрепятственно проник в осиротевший кабинет учебных пособий, по пути опустошив свой рюкзак в урны, которые были заботливо расставлены по всем углам на каждом этаже, взломал дверь кабинета и первым делом положил в этот вещмешок руку Павла Меца. Все прочее было собрано по списку, составленному Люсьеной по принципу что в голову взбредет. И ей было совершенно безразлично, куда Сергеев денет то, что для нее не имело никакой ценности: какой-то череп, какие-то резиновые кишки, какие-то склянки с заспиртованными органами… Конечно, Люсьена предпочла бы, чтобы Сергеев бросил все это в какую-нибудь промоину на уже начавшем замерзать Амуре, однако только пожала плечами, когда узнала, что Сергеев спрятал это барахло в Вороньем гнезде – развалинах на окраине города. Эх, если бы она тогда знала, как ей это аукнется, – вынудит ее встать лицом к лицу с Елизаветой Морозовой, уяснить, на что способна эта долговязая зеленоглазая и довольно бесцветная девка, которую Люсьена раньше видела только издалека – на похоронах ее родственника-мента и ее матери… И слабые места Елизаветы Морозовой Люсьена вычислит при этой встрече безошибочно, и поймет, как уменьшить ее несомненную силу… Ну да, правильно, через тот китайский медальон!