Оказавшись внизу, Клод разложила на кровати вынутую из корзины одежду.

– Это ваше.

Рене встал.

– Пошли, погуляем…

Жан нерешительно провел ладонью по халату.

– … пошли, пошли, там переоденешься.

Клод села на табурет у кровати. Рене собрал с его постели одежду и подтолкнул Жана к лестнице.

– Давай, не задерживай.

Наверху он сложил одежду на бочку.

– Одевайся.

Жан быстро переоделся.

– Значит, так, – Рене оперся спиной о дверцу автомобиля, закурил и выпустил в воздух идеально круглое колечко сизого дыма, – без меня из подвала ни шагу, – кивком головы он указал на сдвинутую бочку, – вздумаешь сам крышку поднимать, потом хлопот не обберешься. Ясно?

– Да.

Жан подошел к небольшому подслеповатому окну, с удовольствием вдохнул пахнущий зимним солнцем, влажным цементом и яблоками воздух.

– Сколько же мы не виделись?

– Ну, – мысленно подсчитал Рене, – почти семь лет.

– Ничего себе!.. Ты давно женат?

– Весной шесть лет стукнет. У нас с Клод уже двое пацанов.

– Ого!

– Вот тебе и «ого»… А ты? – Жан неопределенно повел плечами, – всё ищешь?

– Не знаю… – говорить об этом не хотелось, – странно как-то… в нашей пещере всё по-прежнему, и фонарь цел, и всё остальное… Помнишь, как я его у сторожа стащил?… – отрешенно провел пальцем по кладке, попытался отковырять кусочек цемента, – у тебя дети, Я, ну… в общем… тоже… А ему так и осталось пятнадцать…

Рене опустил сигарету:

– Ты был там, где его…

– Нет… Там новый обвал…Я думал, что после того больше никогда не смогу заставить себя спуститься вниз…

Рене понимающе кивнул. Долго стояли молча.

Из люка показалась голова Клод.

– Ну, как? – живо обернулся к ней Доре.

Полностью поднявшись на поверхность, женщина оправила юбку и неторопливо пожала плечами.

– Она спит. Это очень хорошо. Во сне на болезнь тратится меньше сил. Я приготовила морс – поите её почаще.

– Хорошо.

– Всё, – Рене решительно загасил окурок, – прогулка окончена. Спускайся вниз и сиди тихо.

Жан послушно шагнул на ступеньки.

– Да, как её зовут? – когда над полом остались только голова и плечи, спохватился Рене.

– Этьена.

– Этьена?

– Антуанетта, – поправился Доре.

– Антуанетта… а дальше?

– Не знаю.

– Хорош. Адрес-то хоть знаешь? – Жан назвал адрес, – и то хлеб. Ладно, спускайся.

Над головой захлопнулась крышка люка, потом заскрипела бочка.

Задумчиво постояв на последней ступени, он прихватил табурет и осторожно поставил его рядом с кроватью.

«Вот мы с тобой и поменялись местами», – садясь на табурет, невесело подумал Доре.

Этьена по-прежнему спала. Подрумяненное жаром лицо казалось полупрозрачным и, в то же время, словно светящимся изнутри. («Это душа, милок, наружу просвечивает», – почему-то вспомнился бабкин голос.) Кожа на висках подтянулась, от крыльев носа к губам наметились тонкие морщины.

«Кто же ты такая? Ворвалась в мою жизнь, перевернула душу, а я так ничего о тебе и не знаю. Почему мне всё время кажется, что я тебя уже где-то видел? Где-нибудь на улице? Или в кафе? Не знаю. Раньше постеснялся спросить, а теперь… Телепортация… – незнакомое слово оставило на губах тонкий горьковатый привкус, – может, ты – ведьма? Или… не знаю. Знаю только, что не хочу, нет, не могу тебя потерять».

1

Так прошло три дня.

К концу первого дня жар спал, и Этьена погрузилась в странное полулетаргическое состояние, балансируя на зыбкой грани между смутной явью и полным бесчувствием. (Она не реагировала ни на какие внешние воздействия, но исправно жевала и глотала то, что попадало ей в рот.)

Крышка люка регулярно поднималась и по ступенькам спускалась Клод. Тогда Жан выходил наверх размяться.

Спал урывками, да и снилась какая-то непонятная, не запоминающаяся, но навязчивая дребедень. Что-то похожее на едва слышный стук где-то в дальней комнате огромного гулкого дома. Просыпался с раздражающе острым чувством неудовлетворенности, ополаскивался ледяной водой и садился к кровати.

Или начинал мерить шагами повал. Хотя, что там было мерить! В узенький проход между койками едва вмещалось четыре его шага, да и то четвертый приходилось сильно укорачивать, чтобы на полном ходу не влететь коленом в стол.

Казалось бы, за три месяца болезни он передумал всё, что мог. Оказалось, что нет. О главном-то он и не подумал. Не удосужился. Он переворошил своё прошлое, вдосталь намечтался о будущем, том, которое настанет после войны и в котором будут и новые роли, и новые встречи.

Вот только с настоящим-то он и не разобрался. Жил, словно попав между страницами. А на страницах была война, которую он, перескакивающий от съемок к репетициям, а от репетиций обратно к съемкам, уже научился не замечать. Принимать, просто как существующую независимо от него часть действительности.

В тридцать восьмом он, как и большая часть других военнообязанных мужчин, пришел на сборный мобилизационный пункт и был приписан к воинской части, в которой, занятый съемками, так и не появился. Потом повредил ногу и всё время, от начала до окончания этой выморочной войны, провалялся на больничной койке. Там же и узнал, что он уже демобилизован и по выздоровлению может опять возвращаться на киностудию.

До сих пор именно здесь была настоящая его жизнь. Съемки забирали его всего, без остатка. Все его душевные и физические силы. Создавали иллюзию полноценного существования, зачастую полностью заменяя собой существующую вокруг реальность.

Он привык жить среди таких же увлеченных людей, для которых трагедия несчастного царя Эдипа казалась более близкой и реальной, чем трагедия размолоченной танковыми гусеницами Польши.

Здесь была другая, абсолютно незнакомая ему порода людей, которых ему приходилось играть, но с которыми почти не доводилось сталкиваться в реальной жизни.

Пожалуй, больше всего его поразил Рене. Его он знал с детства, знал все его слабости. Рене, который, с его точки зрения, всегда был трусоват, застенчив и нерешителен. Теперь от этого Рене зависела его жизнь.

Он был героем на съемках, не боялся рискованных трюков. Но Рене оборудовал этот подвал.

Мысли, мысли, мысли. Никогда ещё за всю свою жизнь он столько не думал. И о себе, и о людях, прошедших сквозь его судьбу.

Никогда ещё он не думал о себе так много и так плохо. Доре и раньше-то привык себя сильно не баловать, считая, что лучший критик для актера – сам актер. Но теперь его самокритика достигла стадии самоуничтожения.