– Скоро бити станут!

– Скоро… Чу́ден звон! – послышался шепот из Крестовой палаты.

«Только им и забот!» – подумал царь, но и сам не удержался, посмотрел на самозвонное чудо, на эти черные, в серебряной оправе часы, стоящие в ногах, на постельном поставце. Если снова положить голову на высокие подушки, то опять станет виден циферблат с золотыми стрелами и цифрами. Он так и сделал и, увидев часы, будто перенесся в детство: часы, как игрушка, приблизили его к прошлому, вызвали воспоминания… Захотелось послать за матерью, только что ушедшей в свои покои, но он сдержался, однако память вернула его к тому мартовскому дню, когда они с матерью сидели в Ипатьевском монастыре под Костромой и ждали приезда московских послов. Потом, помнилось ему, был звон, и сотни костромичан, выгнанных послами и воеводой или поднятых по зову уставшей от Смутного времени души, подошли к монастырю, и он, шестнадцатилетний Михаил Романов, трясясь и упираясь, вышел с матерью навстречу к ним…

Его просили на царство, а он, охваченный сырым мартовским ветром, сразу озябший, промочивший в сугробе ноги, стал плакать и отказываться от царства в этой земле, где режут царевичей, жгут города и разбойничают на дорогах. Он не помнил, как согласился и согласился ли? Может, это мать сказала за него слово согласия? Но он хорошо помнил другое: как он промочил ноги, и с тех пор, стоит только подольше посидеть в реке, как в суставах начинает ломать кости. А сегодня к этой болезни привязалась еще болезнь брюха. Доктор велел мазать брюхо бальзамом, прописал составной сахар и порошок от головной боли. Иоганн Беллоу несколько раз произносил слово «меланхолия», но что с ней делать – не сказал. А как тут не быть меланхолии, когда уже каждый год то в одном конце Руси, то в другом, то под самой Москвой по два раза на год появляются самозванцы. Мутят народ, требуют помощи у татар, турок, у поляков тех же, у Литвы. Всем не дают покоя всесветный обман и воцарение Гришки-расстриги. Вот теперь новое наваждение – Устюг Великий.

«Нет, – думал Михаил, – пора великой силой порядок земле русской установити! Да устрашатся врази его!..»

– Кто там есть? – позвал он.

В растворенной двери качнулись, поплыли тени, по полу, по стенам палаты, затянутым зеленым шелком. Кто-то шел. По шагам этим Михаил узнал первого боярина – Мстиславского.

– Кто приходил? – спросил его царь, глядя не на вошедшего, а на поклонный крест под большой иконой в углу.

– Выписку принесли, государь, – ту памятцу, за коей послано было в приказ.

– Читай!

– Всех звати?

– Своих зови…

Мстиславский позвал, и в Постельную вошли: боярин Иван Романов, боярин Морозов, живший своим двором тут же, в Кремле, у Ивановской площади. Потом пришли патриарх Филарет – всё в той же одежде, что и днем был, распространяя запах ладана, – и Трубецкой с Шереметевым. После них – Михаил Салтыков, кравчий царя, и царский чашник Пронский.

– Несите столбцы, да учиним сидение! – сказал Михаил.

Толпой пошли в Крестовую, в Кабинет, дошли до Передней – разыскали столбцы. Филарет остался с сыном, столец для него принес рында, сын Мстиславского. Пришли также и стоя слушали постельничий боярин, зажигавший восковые свечи во всем царевом верху и проверявший боярских сыновей, прибывших спать в передних палатах в качестве охраны государя. Здесь был и аптекарский боярин, особенно озабоченный сегодня и толковавший в Передней с доктором. В этом самом доверенном кругу можно было говорить все начистоту, не боясь, что услышит худородное ухо.

Мстиславский сел к постельному поставцу, в ногах у царя. Принесли свечу в тяжелом серебряном подсвечнике, и он начал читать без какого-либо вступления:

– «В нынешнем годе на Устюге Великом живет Божией милостью людей, како оружных, тако и могущих носити оружие, две тысячи сто три души. Из них дворян и детей боярских всех пятин – четыреста девять душ. Новокрещеных, черкес, татар, поместных и кормовых – двадцать четыре. Стрельцов – двести семьдесят восемь с одним головой и двумя сотниками. Пушкарей и воротников – одиннадцать. Подьячих у дел и рассылочных – восемнадцать. Посадских и всяких тяглых людей с разными боями – зельным, сабельным и лучным, а также с рогатинами и копьями всяких жилецких, дворников и захребетников – тысяча триста шестьдесят три души».

– А монастырских? – спросил Филарет.

– «Слуг монастырских, служек и всяких монастырских людей – семьдесят девять душ».

– И всё?! – воскликнул царь.

– И всё… – вздохнул Мстиславский. Он понимал вопрос.

Бояре тоже нелегко вздохнули после такого чтения, и неспроста: тех, кто поднял гиль на Устюге Великом, оказалось больше вдвое, чем тех, на кого можно было положиться воеводе Измайлову.

– Чего приговорим, бояре? – тихо спросил царь.

– А чего и на большом сидении сегодняшнем, – встрял Трубецкой и повторил: – Надобно силу велику послати, всех воров побрати и казнити, токмо так: половину на Москве, а других – в Устюге Великом, страху ради.

Несколько минут назад государь и сам был склонен так думать и считал это правильным, но, прослушав памятцу из приказных бумаг, понял, что так легко, как говорит этот казачий предводитель тушинских грабельщиков[162], ту гиль не уймешь. Если бы хоть кто-нибудь еще высказался в защиту мыслей Трубецкого и помог убедить его: верное ли это дело? Но все угрюмо молчали, даже Филарет склонил голову и, казалось, спал.

– А чего ты, Морозов, не глаголеши? – тихим голосом спросил Михаил.

Поднялся Морозов. Окинул Постельную рассеянным взглядом, собрался с мыслями.

– Государь наш! – сказал он спокойно и негромко, обращаясь только к царю, хотя принято было обращаться: «государи» – сразу к обоим. – Дело, о коем речи держим, великое дело. Исстари повелось, да и нам всем ведомо, что пожар молоком не тушат, равно как и велику гиль кровию не зальеши, а гром криком не заглушиши. Гиль – огонь есть, а с огнем наипаче справляется тихая вода, сладкозвучна река. Вот я и помыслил: ежели большие воры изыманы, то непочто посадский великий люд трогати да травити; от той травли не станет покою государству, не станет устрою и на Устюге Великом, но станет аже смута превеликая.

Слова Морозова заметно перекликались со словами Пожарского. Все это уловили и молчали, набычась.

– Чего насоветуешь? – спросил Михаил.

– Отписати листы воеводе, дабы он тихо, пословно, с мудростию превеликой унял город и уезд, а нам посылати ему во вспоможенье людей оружных немочно. Троицын день близко, травы в степях повоздымались – надо татар ждати; не большим, так малым обычаем, а придут на наши украйные земли. А Литва? А ляхи? Что им крепкий договор? Стопа бумаги! Нет, надоти Измайлову привести к докончанию то дело самому. Так и надобно отписати воеводе, да еще посылку такую: надобен, мол, на Москве железной хитрости мастер, способный делати бойные часы…