Линней рассчитывал, что его система классификации растений согласно устройству их репродуктивных органов станет понятнее, если тычинки, мужские органы, называть «мужьями», а женские рыльца и пестики – «женами» или «невестами». Поэтому описание класса Enneandria звучит как «Девять мужчин в покоях одной невесты, с одной женщиной», а Adonis выглядит как настоящая оргия, в которой участвует по сотне представителей каждого пола. В результате он не просто не сумел выразить свою мысль – щепетильной публике XVIII века оказалось не по силам зрелище целого царства сексуальных и, хуже того, крайне распущенных растений. «Британская энциклопедия» клеймила Линнея: «Никак не ожидаешь натолкнуться в ботанической системе на отвратительные непристойные намеки». С ней горячо соглашался преподобный Ричард Полуэл. Его поэма “The Unsex’d Females” («Неженственные женщины») была стихотворной пародией на Дарвина, в которой он бичевал как безнравственные растения, так и вольномыслящих женщин. С особенной язвительностью он писал о Мэри Уолстонкрафт, женщине, которая самостоятельно получила образование, в 1792 году написала “A Vindication of the Rights of Woman” («В защиту прав женщин») и была скандально известна своими любовными похождениями: ее Полуэл уподобил классу Collinsonia – «два мужа в постели с одной женой», которая наслаждается «радостями ботаники»[117].

Насколько романтики представляли себе, как именно устроено взаимодействие растений с насекомыми, которое, как мы сейчас понимаем, представляет собой опосредованный половой акт? Очевидно, что они понимали, что эти два порядка водят тесную компанию, а в том, как цветок дарует пчеле нектар, видели богатую метафору – как и в сладком аромате и памяти, которые цветы дарят людям. Утонченная красота незабудки (по системе Линнея эти цветы относятся к классу «пятеро мужчин в постели с четырьмя женами»), завораживающая пристальность «взгляда» ее «глазка» – желтого колечка в центре венчика – сделала ее любимицей романтиков. В 1802 году Кольридж построил на этом образе стихотворение “The Keepsake” («Подарок на память»), где вспоминал о произошедшей три года назад встрече с темпераментной рыжеволосой Сарой Хатчинсон, старшей сестрой жены Вордсворта Мэри, и о вспыхнувшей между ними любви с первого взгляда:

Во второй строфе Кольридж представляет себе, как они с Сарой (которую он из уважения скрывает под именем Эммелины) уже женаты и она вышивает на шелке монограмму собственными волосами:

В то время незабудку в Британии еще не принято было так называть, и поэт счел нужным добавить несколько педантичное примечание: «Одно из названий (достойное стать единственным) Myosotis Scorpioides palustris [незабудки болотной], цветка высотой от шести до двенадцати дюймов с голубыми лепестками и ярко-желтым глазком. Точно так же его называют по всей Германии (Vergissmein nicht) – и, полагаю, в Швеции и Дании».

Китс написал о незабудке в 1818 году и тоже упомянул о глазке. Он обменивался стихами со своим другом и коллегой-поэтом Джоном Рейнольдсом и в числе прочего писал о притягательности цвета глаз и о прелести голубого цвета. Голубой – простой, первобытный цвет, цвет отражения неба в море задолго до того, как возникла зелень жизни, – романтики считали самым трансцендентальным из всех цветов. Джон Рескин говорил: «Божество предписало голубому цвету быть источником вечного наслаждения» (современные опросы общественного мнения показывают, что так и есть: голубой цвет – верный кандидат на звание «самого любимого» цвета). Рейнольдс написал Китсу сонет под названием “Sweet Poets of the Antique Line” («Милые поэты, наследники древности»), который заканчивается строками «… Дороже темный цвет / В глазах, чем слабый отблеск гиацинта». На это Китс ответил сонетом с подзаголовком «Ответ» – одой цвету лепестков гиацинта. Воспев голубизну небес и воды, он заключает:

Очевидно, в последних двух строках Китс имеет в виду голубизну человеческих глаз. Любопытно, что их смысл не изменился бы, если бы он говорил о голубизне «глаз» цветов. За тридцать лет до этого два немецких ботаника – Йозеф Кольрейтер и Кристиан Шпренгель – изучали незабудку в поисках соблазнительных сигналов, которыми растения привлекают насекомых, дабы исполнить свое растительное предназначение[120]. Слышал ли об этом Китс?

* * *

Некоторые многообещающие связи насекомых с цветами установили еще древние греки. Римляне, несомненно, понимали сексуальную природу опыления финиковых пальм. Феофраст (ок. 300 г. до н. э.) говорил о необходимости приблизить мужской цветок к женскому, чтобы обеспечить плодоношение. Однако вплоть до XIX века считалось, что универсальное средство размножения растений – это самоопыление, а роль нектара в этом процессе в целом толковалась до смешного ошибочно. Одна теория XVIII века гласила, что это своего рода пища для растения, которая «успешно служит той же цели, что и яичный белок» – питает семена и помогает «сохранять их и дольше сберегать их всхожесть». Изобретательный, как всегда, Эразм Дарвин решил, что цветы питаются собственным нектаром, чтобы расти и созревать до той поры, когда «станут восприимчивы к страсти и обретут аппарат для воспроизводства себе подобных». Отсюда недалеко и до представления, что первые насекомые возникли из пыльников, которые «каким-то образом отсоединились от растения, их породившего, подобно мужским цветкам Vallisneria, и что от них с течением времени произошли и многие другие насекомые»[121]. Филипп Миллер, лондонец, как и Китс, и директор Аптекарского сада Челси, первым выявил механизм опыления насекомыми, а рассказал об этом открытии его друг Патрик Блэр в 1721 году: