значимости» отдельного гомосексуала столь открыто, как доктор Штесс из Саратова. Психиатры того периода описывали гомосексуальных «пациентов», избегая каких-либо замечаний относительно их жизненных перспектив и, по сути, позволяя профессиональной аудитории самостоятельно делать выводы на основе необычных анамнезов. Тем не менее при отборе подлежавших обсуждению случаев врачи уже начали выделять типы девиаций, которые, с одной стороны, представлялись им социально опасными, и с другой – возможно, могли представлять интерес для их начальства. Исследуя сексуальные аномалии, медики часто выделяли в качестве главного гендерный фактор. Занимаясь гендер-трансгрессивными «гомосексуалистами», психиатры стремились разделить аномальные и «нормальные» гендерные идентичности (пусть они и не проговаривали это явным образом). И сами их работы, и то, о чем они умалчивают, во многом говорят об их трактовке «правильной» фемининности и маскулинности в новом социалистическом государстве и о том, как они стремились разрешить проблему «гомосексуализма» в рамках своей дисциплины. Если психиатрия царского времени неохотно касалась женской гомосексуальности, то раннесоветские психиатры с большим вниманием относились к этому фактически не исследованному феномену. Почти все их работы на эту тему являлись следствием встреч с женщинами, преступившими установленные гендерные нормы[605]. Советские психиатры 1920-х годов педантично описывали «мужеподобный» характер исследуемых женщин. Согласно их оценке, подобный гендерный нонконформизм формировался в раннем детстве. В женских историях гомосексуальности делался одинаковый акцент на гендерной трансгрессивности девочек и на ранней сексуальности. В противоположность этому истории мужчин-гомосексуалов делали упор на сексуальном развитии мальчиков, не считая их женоподобность достойной внимания. В. П. Осипов описывает женщину, служившую солдатом, которая обратилась за помощью в преодолении своей сексуальной девиантности, поскольку «с детства она любила общество мальчиков, среди которых росла, и часто одевалась в их костюмы»[606]. Другая женщина, служившая командиром в Гражданскую войну, рассказала в 1924 году Н. И. Скляру, что ребенком она играла с мальчиками и «любила лазить по деревьям, играть в казаки-разбойники, в войну». До армии она не носила мужской одежды, поступив же на военную службу, надевала «мужской костюм и называла себя мужским именем и фамилией»[607]. Аналогичные элементы маскулинизации обнаруживались судебными психиатрами в воспоминаниях их пациентов о детстве, которыми те с ними делились. Валентина П., убившая свою любовницу Ольгу Щ., вспоминала, что «ходить в мужском костюме я начала с детства. Мужской костюм я любила». Валентина написала заявление о приеме в Красную армию, будучи подростком, но ее старшая и более фемининная возлюбленная помешала ей осуществить этот замысел. Брат Ольги говорил, что Валентина «училась с трудом из-за увлечения девушками, которыми увлекалась с детства, писала им записки». Дома она отказывалась носить юбку, всегда ходила в мужском костюме[608]. Похожие свидетельства есть в работе Краснушкина и Холзаковой, описавших в 1926 году Валентину П. и еще одну «гомосексуалистку-убийцу», а также в исследовании Эдельштейна 1927 года, посвященном Евгении Федоровне М.[609].

Психиатры были заинтригованы личностями вроде Евгении, открыто изменившими собственную гендерную идентичность, взявшими мужские имена, поменявшими паспорт, освоившими маскулинные жесты, привычки и профессии. Случаи трансформации гендерной идентичности у женщин вызывали интерес как у психиатров (в основном мужчин), придерживавшихся теории гормональной этиологии, так и у сторонников биосоциального объяснения половой аномалии[610]. Внимание к феномену, которому наука не давала убедительного объяснения, в какой-то степени отражало тревогу по поводу надлежащей гендерной роли женщины, которая была широко распространена в обществе эпохи НЭПа.

В описаниях «маскулинизированных гомосексуалисток» присутствовала двойственность. Эти личности взяли на себя публичные роли, соответствующие общепринятым концепциям революционного равенства. Из фигурирующих в психиатрической литературе женщин с успешным пассом три служили солдатами или командирами воинских формирований во время и после Гражданской войны, занимались политпросветработой, а одна заведовала впоследствии поликлиникой[611]. Это были образованные и талантливые женщины, чью службу революционному государству невозможно было не принимать в расчет. Похожая ситуация и у двух анонимных «гомосексуалисток», которых сексолог И. Г. Гельман описывает как маскулинных и внешне, и по характеру в своем отчете о половой жизни студентов Московского коммунистического университета имени Я. М. Свердлова в 1923 году. Родом из рабочих и крестьян, они наглядно воплощали намерение советской власти дать женщине образование и утвердить ее в общественной жизни[612]. Даже «гомосексуалистки», которых в поле зрения врачей привели преступления, выказывали извращенную компетентность в маскулинном мире криминала, по-видимому, пользуясь гендерным равенством, обещанным революцией, но переиначивая его экономические ценности[613].

В 1920-е годы некоторые судебные медики отметили послереволюционный рост числа самоубийств российских женщин как печальный показатель прогресса. Это была цена роста женского участия в общественных делах[614]. Хотя психиатры открыто не говорили об этом, их интерес к «маскулинизации гомосексуалисток» заставляет предположить, что врачи также видели в ней другой, скрытый, показатель стрессов от эмансипации. В 1924 году народный комиссар здравоохранения Н. А. Семашко говорил, что «вульгарное „уравнение полов“» заставило некоторых городских женщин обрезать волосы, пить, курить, ругаться и ходить «в полуштанах»[615]. Одновременно (по его словам) эти «маскуляризированные» женщины пренебрегали собственной «женской конституцией, предназначенной для функции деторождения». Женщины, отвергавшие естественную женственность – то предназначение, которое, как утверждал Семашко, заложено их биологическими особенностями, – выходили за рамки эмансипированной советской женственности. Патология «маскуляризированной» женщины, по-видимому, вытекала из того, что она могла отказаться от материнства. Психиатры, изучавшие «гомосексуалисток», нечасто прямо говорили о такой тенденции как об одном из обоснований их исследования, но подспудно этот фактор обусловливал их интерес к гендерно-трансгрессивным женщинам.

Маскулинизация и ее проблематичная связь с ценностями революции питали интерес психиатров к женской гомосексуальности. Одновременно раннесоветские врачи, сталкиваясь с мужчинами, занимавшимися сексом с мужчинами, сравнительно мало говорили о мужской женоподобности. Из дореволюционных психиатрических авторитетов по половым извращениям только Вениамин Тарновский в завуалированной форме выражал презрение к мальчикам и мужчинам российской элиты, лишенным мужества, преданности долгу и не умевшим контролировать свои эмоции. Согласно его классификации «педерастов», наиболее женоподобные из них имели врожденные расстройства. У некоторых «педерастов» женоподобность наблюдалась с раннего возраста и была симптомом дегенерации[616]. Психиатры царских времен, работавшие после Тарновского, избегали касаться «немужского» поведения и проявляли мало интереса к гендерным ролям своих «извращенных пациентов». Подобное отсутствие внимания к мужской женоподобности было следствием открытого нежелания патологизировать однополые отношения[617]. До революции Бехтерев описывал мужчин высшего класса, лишь слегка касаясь их манер и одежды[618]. Можно сказать, что только после 1905 года образ декадентского женоподобного гомосексуала стал достаточно часто мелькать в российских научно-популярных, литературных и журнальных описаниях мужских однополых отношений.

Революция ненадолго оживила психиатрический интерес к связи мужской женоподобности и гомосексуальности. В. П. Осипов переработал описания пассивных «педерастов» Тарновского (к тому времени закрепившихся в терминологии как «гомосексуалисты») для нового поколения психиатров в своем учебнике 1923 года по душевным