Суд проигнорировал эти заявления, основанные на исторических и медицинских аргументах, и приговорил отца Василия к максимальному наказанию в пять лет лишения свободы, а за сокрытие преступления архиепископ Александр и еще один священник получили по году тюремного заключения. С одобрения Комиссариата юстиции обвинитель в суде настаивал на недопустимости медицинского «милосердия и жалости по отношению к сидящим на скамье подсудимых монахам». Автор протокола суда отверг слова врача о том, что гомосексуальность – это пораженная болезнью сексуальность, а «мужеложство – одна из распространенных в истории человечества болезней». По мнению составителя прокола:

Обвинитель был прав, когда <…>, обрисовав условия и обстановку монашеской жизни, указал, что эта жизнь, которая как будто бы для окружающих должна быть образцом подвига, аскетизма, нравственности и чистоты, в действительности является сплошным обманом и лицемерием <…> и что в условиях этой жизни, во избежание нареканий и обвинений в нарушении монашеских обетов, приходится давать исход половому чувству в извращенных формах[656].

Последующие сообщения в атеистической прессе всячески избегали любых упоминаний о деталях системы защиты, к которой обращались священники, если она основывалась на медицинских моделях половой девиантности[657]. В отличие от неудачной попытки Комиссариата юстиции осудить Палладия на основании медицинского освидетельствования, проведенного Институтом дефективного ребенка, позднее, в 1920-х годах, большевики-атеисты без проблем получали экспертные медицинские заключения, которые полностью поддерживали их аргументацию о роли социальной среды. В 1927 году криминолог Лев Григорьевич Оршанский дал подобное заключение на показательном суде над священниками, обвиняемыми в развращении малолетних[658]. Признание принадлежности вопросов о гомосексуальности, «педерастии» или других формах половых расстройств (наступивших вследствие «половой психопатии» или гормональной дисфункции) к компетенции медицины подорвало бы заявления воинствующих атеистов, что подобные явления рождены классом и средой.

На страницах своих изданий воинствующие атеисты выражали уверенность, что они могут довести до успешного завершения процессы о сексуальных скандалах, направленные против Церкви и вызвавшие широчайший интерес у публики. Отчеты о ходе судебного процесса в этих документах свидетельствуют, что на открытые или показательные суды приходило большое количество зрителей, которых в данных отчетах представляли «верующими»[659]. Они якобы слушали с «омерзением» или «недоумением» описания однополых мужских актов. Отвращение народа к таким откровениям должно было заставить «верующую массу <…> отшатнуться от Церкви» и порвать с религией[660]. Атеисты создавали атмосферу всеобщего негодования по поводу развращения мальчиков взрослыми мужчинами, апеллируя к моральной чистоте набившейся в зал аудитории. Невинность публики считалась само собой разумеющейся в силу ее классового происхождения, поскольку здоровые пролетарии не могли знать в своей среде ничего подобного. В суде над отцом Василием в Вологде в 1922 году невинность присутствовавших на суде в качестве зрителей рабочих и крестьян, активно создаваемая в публикациях, была оскорблена медицинскими и историческими оправданиями гомосексуальности со стороны защиты:

И напрасно ссылаются на заграницы и на распространенность этой болезни среди известных слоев общества. Надо было видеть то недоумение, которое было написано на лицах свидетелей, рассказавших на суде об этом явлении. Надо было понять те усилия, с которыми свидетели старались осмыслить, переварить и поверить в возможность таких деяний, чтобы сказать, что среди массы крестьян и рабочих эта болезнь не только не получила распространения, но она им совершенно чужда и непонятна[661].

В отчете о показательном суде 1927 года в ленинградском Доме просвещения на Охте над дьяконом Храновским и двумя иподьяконами, обвинявшимися в совершении сексуальных действий с детьми, «естественная» благопристойность зрителей грозила вылиться в расправу толпы над обвиняемым, сдерживаемую исключительно рациональностью представителей власти. При чтении обвинительного акта, когда прозвучал возраст мальчиков и девочки, указанных в качестве жертв преступления,

стал понятен блеск в глазах рабочих, собравшихся в Дом просвещения на суд батюшки, и заглушенный шепот: «негодяи», «мерзавцы», и то, что подсудимых охраняет усиленный наряд милиции[662].

Юный возраст жертв Храновского и «блеск» благородного негодования в глазах обвинителей сказались на приговоре: он получил максимальное наказание в пять лет лишения свободы с дополнительной высылкой на два года из Ленинградской и Московской губерний[663].

Атеистическая журналистика использовала похожую риторику народного отвращения и невинности или злодейства, обоснованных классовой принадлежностью, дабы посеять раздор между верующими и священнослужителями, когда суд касался однополых отношений между совершеннолетними. Формальная законность таких отношений в Советской России не учитывалась. В 1927 году во Владикавказе проходил суд над дьяконом Ткаченко, в ходе которого на протяжении двух дней подробно озвучивались красноречивые факты его отношений в качестве «пассивного педераста» с другими священниками, хотя официально ему было предъявлено обвинение в неумышленном заражении венерической болезнью. Ткаченко, «развращенный до мозга костей еще в монастырях», ныне, занимаясь мужеложством, «погряз в болоте разврата, опустился на самое дно этого зловонного болота». Его классовое происхождение объясняло как его «педерастию», так и его болезнь: сифилисом он заразился, состоя в Гражданскую войну в связи с белогвардейским офицером, когда они воевали против Красной армии. Партнеры Ткаченко по «педерастии» также являлись носителями религиозных предрассудков. В их числе был член приходского совета, входивший в секту хлыстов, бичевавших себя. «Верующая масса, присутствовавшая на суде, с чувством омерзения прислушивалась к тому, чем занимались ее „пастыри духовные“»[664].

По этим кратким газетным заметкам трудно судить, преследовали ли большевики цель развить сложившуюся в народе ненависть именно к взрослым «педерастам» (но не к растлителям детей). Пролить свет на внутрипартийную атмосферу может небольшая дискуссия по поводу статьи, опубликованной в газете «Безбожник» в 1923 году, в центре внимания которой оказался фрагмент из Библии о Содоме и политическое значение данного эпизода для воинствующих атеистов[665]. Редактор газеты Емельян Ярославский утверждал в статье «Содомитские грешники и содомитские праведники» (указывая на зло и моральный «разврат в виде мужеложства», царившие среди священнослужителей), что традиционное прочтение Церковью эпизода о Содоме навязывает современным трудящимся «нравственность далеких библейских времен»[666]. Интерес жителей Содома к «педерастии» объяснялся исходя из исторических, этнографических и социологических аспектов. Первые содомиты имели «нравы, которые мы встречаем у многих народов Востока: педерастия, то есть совокупление с мужчиной, была распространена в Греции, Риме, всюду в христианских монастырях, где монахи давали обеты целомудрия» по отношению к женщинам, «но сожительствовали с иноками, послушниками». Не отказываясь от обвинения Русской православной церкви в «растлении мальчиков» и скрытому потаканию подобным практикам, Ярославский тем не менее характеризовал религиозный запрет «содомии» как ошибочный и устаревший. Он подчеркивал, что место в истории Содома, которое «попы пропускают» в своих проповедях, – это концовка. В ней после истребления Содома дочери Лота сговорились напоить своего отца и зачать от него сыновей, чтобы возродить