Если бы мне вздумалось, как это я проделывал издавна в своих дневниках, рассказать обо всех событиях своей жизни, — каковые одинаковы, в общем-то, у всех земных жителей, — даже только за эти четыре года, то я заполнил бы ими не один том. Того и гляди, пришлось бы мне описывать в самых веселых тонах свое благосостояние, приводя себя и других в такой восторг, что можно подумать, — именно я-то и есть счастливейший из смертных во всем Божьем мире. Или же наоборот, в недобрый час столкнувшись на своем пути с полдюжиною неудач, принялся бы я стенать, словно филин, и рисовать свой жребий такими мрачными красками, что и самому впору поверить, будто нет создания под солнцем несчастнее меня. Обстоятельства мои, однако, за последние несколько лет заметно переменились, а с ними — и взгляд мой на сей предмет. В остальном я как был, так и остался прежним скородумом.

Впрочем, неразумная страсть моя к писанию изрядно поутихла. Вот причины. Во-первых, мои дела чем дальше, тем больше вынуждали меня раскидывать умом и хлопотать. Хозяйственные заботы совсем забивают мне подчас голову и напрочь развеивают все хитроумное сплетение моих авторских замыслов. Второе — парни мои вымахали почти мне уже до плеча, и требуется немало времени и умственных усилий, чтобы удержать их хоть в какой-нибудь узде. В-третьих, моя спутница жизни, по старой своей привычке, не устает оспаривать главенство в доме и делает это иногда с такой энергией, что мне остается спасаться ретирадою, и, случается, — я не могу отыскать ни уголка в маленьком своем доме, где Муза посетила бы меня без помехи пусть даже на несколько минут. А если мне удается в неделю раз уйти из дома на пару часов, то — признаюсь честно — я охотнее отправляюсь на поиски какого-нибудь невинного развлечения, с тем чтобы голову проветрить, чем дома, у конторки моей,[293] среди шума и гама, еще более ее горячить. Единственная возможность порадовать себя, которая мне еще остается, — это вкушать по временам, субботним вечерком или по воскресеньям, какую-нибудь славную книжечку, хотя, едва успев дочитать ее, я должен передать ее дальше. А потом опять попадает мне в руки другая такая же — и снова я не могу устоять.

Вот и выходит, что буквально неделями у меня не находится ни минуты, свободной для записей, сколь бы сильными ни были желание и тяга набросать на листках бумаги те или иные мимолетные мысли или переживания. Если же и выпадут невзначай подходящие четверть часика, то куда только деваются лучшие слова, ускользая навсегда. Тут и подумаешь (право же, точно как лиса из басни[294]): «Да и к чему, в конце-то концов, чернила тратить? Все равно, как ни старайся, никогда в жизни не получится из тебя автор!» По правде говоря, долгими годами я ни о чем таком и думать не думал. Тем более что, почитав какого-нибудь отменного писателя, я потом не мог без отвращения даже взглянуть на свою писанину, да и нынче уверен, что в свои зрелые лета так и не сумею этому выучиться, и, пока глаза еще способны различать хоть строчку, буду по-прежнему всего лишь марать бумагу, царапать черным по белому, не зная, где начать и где закончить, а то и — где точку ставить, а где запятую.

По всем этим причинам я буду краток, как только могу, и прежде всего скажу, что в ту пору мои дела шли что ни год, то лучше, и если бы я тогда превратил весь свой товар и все долги в денежки, то сумел бы удовлетворить всех своих заимодавцев и сделать свою маленькую резиденцию — дом и сад своей полной и неотчуждаемой собственностью.

Единственно лишь летом последнего из названных годов (1785-го), как и очень многие другие люди, богатые и бедные, я пережил довольно тяжкий удар. После известного французского королевского эдикта[295] произошел такой внезапный и резкий отток товаров, что при моей мелкой и немудрящей торговле я потерял никак не менее, если не более двухсот флоринов. И с тех самых пор нет никакой надежды на то, что когда-либо еще в наших краях сбыт хлопчатобумажного полотна достигнет прежнего расцвета. Наверное, какие-нибудь торговые тузы сумеют еще заключить выгодные сделки, но такая мелкота, как наш брат, потерявшая весь свой товар, — уж точно не оправится.

Впрочем, мое положение было еще довольно сносным, и будь я в то время склонен к скупости или хотя бы всего лишь к очень осмотрительной бережливости, то и поныне я мог бы считаться, да и в самом деле был бы, так сказать, человеком со средствами. Однако сей талант (обладай я им, я никогда бы, вероятно, не угодил под то долговое бремя, под которым пришлось мне стенать десять или двенадцать лет и которое я наконец-то, слава Богу, сбросил с плеч, потрудившись в поте лица), сей талант, надо признаться, в удел мне не достался и, думаю, так и не достанется в этой земной жизни. Не то чтобы не бывало совсем минут, когда я казнил себя за ненужные траты или за упущенную из-за моей уступчивости прибыль, или когда, особенно в доме своем, жалел о потраченных крейцерах или пфеннигах. Однако стоило мне появиться на людях, где и слово доброе услышишь и услугу какую-нибудь тебе окажут или где можно получить какое-нибудь удовольствие, — тут я зачастую разыгрывал из себя человека, у которого шиллингам да гульденам и счета нет, и не только сотни их, но и тысячи. Так случалось особенно тогда, когда я переживал радость избавления от всех тех господ, которые меня преследовали. Я чувствовал себя так, как себя чувствует тот, кого приговорили, было, к пожизненному заключению или даже поставили уже на эшафот, но внезапно помиловали, и он пускается во все тяжкие. И набил бы я себе шишек без числа, и погряз бы, наверное, в излишествах и прочих пороках от одной лишь радости освобождения, и попал бы в новую, еще более глубокую, яму, если бы не стал на моем пути мой добрый ангел-хранитель с обнаженным мечом, как некогда — пред ослом Валаамовым.[296]

LXXVII

И ЧТО ЖЕ ДАЛЬШЕ?

Этого я, право, и сам не знаю. Чем дальше я читаю-перечитываю и обдумываю бестолковые свои россказни, тем меньше я ими доволен. Поэтому и решился я, было, начать свою историю опять сначала, нарядить ее в