все мои скитания и военные походы я не решился обмануть хотя бы одну из них, между тем как соблазн бывал куда как велик. Право же, совесть моя уж так усердно хлопотала об этом, что много раз потом я ругательски ругал себя за трусость, ждал, когда опять представится удобный повод и т.п. Но стоило только обстоятельствам опять сложиться так, что удача сама шла в руки, тут снова ужас пронизывал меня до самого нутра, и я отделывался любезными словами от своего милого предмета или потихоньку ретировался. На всем нашем пути до самого Берлина ни в одной деревушке не потерял я чистоты своей. Да и в этом большом городе не завел шашней ни с одной из простых его жительниц. Зато не стану скрывать, что мое необузданное воображение обращалось пару раз к дамам и барышням из хорошего общества. Но в каждом случае на моем пути вовремя возникали изрядные препоны. Соблазн рассеивался, и снова пробуждались здравый смысл и способность соображать.

Во время моей военной кампании и путешествия на родину я опять же пальцем не тронул ни одной женщины. Совести моей не в чем упрекнуть меня, если иметь в виду всю историю моего дезертирства. «Кто клясться принуждает, тот Бога искушает!» — считал я. А та церемония, в которой я принимал участие (так мне по крайней мере кажется), вряд ли могла сойти за присягу.

Воротившись в свое отечество, я сразу же обратился к прежнему образу жизни. И опять завелись у меня знакомства среди девиц. Анна, сердечная моя подружка, была уже, правда, занята. Но быстро отыскались другие, и в немалом количестве, такие, которым был я не противен. Моя внешность стала приятнее. Походка утратила былую неуклюжесть, держался я теперь прямо. Военная форма — все мое достояние, красивая прическа, которую я наловчился делать, придавали мне такой вид, что деревенские простушки только глаза таращили. Что касается девушек из зажиточных семей, то они — что верно, то верно! — не удостаивали даже взглядом какого-то там жалкого беглого солдата. Иначе бы матери повыбили из них дурь. И все-таки, будь я чуть сообразительнее и ловчее, мне повезло бы с одной довольно богатой Розиною, как это стало мне известно, увы, задним числом. Тем не менее даже сия неудачная попытка немало прибавила мне смелости и самоуверенности, — ведь попади я в яблочко, оно принесло бы мне целую тысячу гульденов.

С того времени стал я поглядывать на свои прежние любовные истории несколько свысока и задрал нос покруче. Но мой пустой и легкомысленный нрав всякий раз подводил меня. С девичьим племенем одного со мною сословия обхождение мое было, прости Господи, вполне вольным. Но как только я нацеливался на таких девиц, что стояли повыше меня, тут-то и вступала в действие моя робость — и это мешало мне больше всего. Ибо кому не известно, что даже самый неотесанный мужлан, если только он смел и напорист, обязательно добьется своего. А лезть из кожи — клясться, умолять, воздыхать и убиваться — так действовать я не умел.

Однажды я отправился в Геризау, на общинный праздник. Матушка сунула мне все свои малые сбережения — что-то около шести флоринов. Одному моему знакомому из аппенцелльских краев очень уж хотелось, когда мы были в Трогене,[305] где собралась большая компания, навязать мне некую Урзель, которая мне совсем не понравилась. Поэтому я постарался отделаться от нее как можно скорее. Это мне удалось проделать на обратном пути в Геризау, когда она затерялась в большой толпе — или, скорее, сам я затерялся, спасаясь от нее.

Молодого народа собралось очень много. В наступающих сумерках парни и девушки сбились поплотнее и разделились на пары. И тут я вдруг увидел несказанно красивую девушку, чистая кровь с молоком. Она шла с двумя подружками. Я протянул ей руку, она ухватилась за нее своими обеими, и вскоре мы уже шли рука в руке in dulci jubilo[306] среди песен и шуток. Когда мы достигли Геризау, я вознамерился проводить ее до дома.

— Нет, нет, упаси Боже! — воскликнула она. — Этого никак нельзя, ни в коем случае! Ну, разве что после ужина я забегу на минутку в «Лебедь».

Такой план мне, конечно, понравился. Я еще не знал тогда, кто она такая, эта моя милочка, и только в кабачке мне объяснили, что она — из зажиточного купеческого семейства и что ей около шестнадцати.

Прошло с час времени, и милое создание появилось — Кетхен было имя ее — с прелестным ребенком на руках, своей сестричкой (иначе ей было не уйти из дома), и в этот самый миг в кабачок вошла эта кислая уксусница Урзель, тоже по мою душу. Она все тотчас же раскусила, обругала меня и удалилась. Хозяин тут же отвел для нас отдельную комнатку. Кетхен — туда, а за ней, как молния, и я. Я заказал знатный ужин. И вот я и эта расчудесная девушка — мы совсем, совсем одни. Как много значит это короткое слово! Если бы длилось оно дни и дни, а не те два или три часа, которые промелькнули, как мгновения! Тем не менее и стены той комнаты, и дитя, что сидело у Кетхен на коленях, и звезды небесные — все они да будут свидетелями того, что наши отношения были теплы и нежны, — но невинны.

Я пробыл там еще три дня. Мой ангелочек навещал меня по четыре, а то и по пяти раз на дню вместе со своей сестрицею. Кончилось это тем, что наличность у меня вся вышла, — пора была отправляться восвояси. Так и не расставаясь с дитятей, Кетхен проводила меня далеко за городок, хотя и побаивалась родительского гнева. Каково было расставание, — можно себе вообразить. До самого дома ощущал я на своих щеках слезинки милочки моей. Не менее ста раз принимались мы махать — она фартуком,[307] а я носовым платком, до тех пор пока мы могли еще разглядеть друг друга. Да простится мне неразумие мое! Ведь были те деньки счастливейшими, а счастье их — невиннейшим в жизни моей. Ибо мой добрый ангел внушил мне к этой милой девушке столько же любви, сколько и уважения, так что я обнимал ее, как отец — свое дитя, и она отвечала мне, как дочь — родителю своему, прижимая меня с нежностью к невинной груди своей и покрывая поцелуями лицо мое. И