– Вот бля! – шипел Тофлер. – Сегодня Минг на раздаче – опять придется хлебом догоняться.

Тофлер был очень педантичен. Он любил подписывать все свои канцелярские причиндалы – дырокол, степлер, линейки. Особенно умиляла всех его манера подписывать карандаши. Он делал тонкий срез на одной из граней, чтобы показалось дерево, и на нем тонкой ручкой выводил «Тофлер». Клерки решили, что его детство прошло в борьбе за карандаши, которые отбирали злые дяди.

Братьев Антоновых, которые работали экспедиторами, это поразило настолько, что они распечатали на принтере много бумажек со словом «Тофлер» и стали клеить скотчем везде – на его стол, стул, мусорную корзину, телефон и даже на стоявшие под столом офисные туфли.

Тофлер морщился, но подписывать карандаши не переставал. Он очень сердился, если находил свой карандаш у кого-нибудь на столе.

– Возвращать надо! – раздраженно выговаривал он. Коржик вспомнил украденную ими видеокарту. Почему-то они ее не вернули.

– А ты бы взял граммов десять тротила, – как-то посоветовал он Тофлеру, – да и заминировал карандаши. Один раз пальцы оторвет – больше не полезут.

– Какой ты добрый! – засмеялся молодой отставник Осинский.

– При чем тут «добрый»? – возразил Коржик. – Порядок есть порядок.

Сам Осинский прославился шуткой про аналогии. Он занимался закупками отделочных материалов для вечно достраивавшейся Толяновой гостиницы в провинции. Когда его помощник как-то заметил, что, судя по этому материалу, вон тот должен быть вот таким, Осинский выдал нетленный офицерский перл.

– Судя по влагалищу, – назидательно сказал он, – член должен быть плоским. Но это не так.

Вся мужская часть офиса смеялась несколько дней, представляя себе плоский член, похожий на хвост бобра.

Тофлер и Нестеренко поначалу расписали себя Толя-ну как выдающихся бизнесменов, способных продать что угодно и кому угодно. И в три раза дороже, чем оно стоило в действительности. На деле же за полгода они смогли продать только несколько тонн синтетической нити московским индусам. Нить эту Гарик получил в Белоруссии за свои поставки сырья. На этом их торговые подвиги закончились, потому что нить подорожала, а индусы покупать по новой цене отказались.

Индусы – любопытные ребята. Коржику как-то пришлось побывать у одного из них в офисе. Тот арендовал несколько комнат на обанкротившейся швейной фабрике в одном из переулков в районе Остоженки. Коржик долго блуждал между развалившимися корпусами постройки середины позапрошлого века, пока наконец не отыскал нужную ему кучу старого кирпича. На втором ее этаже и сидел господин Синг Панг Джонг или как-то так. Дверь была заперта, и Коржик позвонил. Открыла дверь русская секретарша с изможденным лицом в рваном свитере. Коржик подумал, что надо было захватить с собой кулек пирожков – тут им были бы рады.

Это был самый убогий офис из всех, какие он когда-либо видел. Он полностью повторял индийские трущобы, какими их показывают в мелодрамах. Не хватало только большой коробки от холодильника с дыркой, занавешенной грязной тряпкой, в которой мог бы жить какой-нибудь седобородый старец в тюрбане, он же начальник отдела маркетинга.

Индус не хотел тратиться вообще ни на что. Но сам выглядел неплохо – в приличном темном костюме, новых туфлях и с дорогими часами на запястье.

Они с Коржиком долго беседовали о бизнесе. Тот покупал для своей далекой родины все – сырье для производства красок и лекарств, синтетические волокна и ткани, трактора и экскаваторы, трубы и сталь в рулонах. Но очень маленькими партиями, один-два вагона, и за все предлагал такие низкие цены, что сразу хотелось послать его в задницу. Очень хитрожопый был индус. По-русски он говорил сносно, но с сильным акцентом, от которого так и не избавился за годы учебы в Москве.

Коржик понял, откуда берутся маленькие якобы инофирмы с витиеватыми названиями – их открывают бывшие студенты Университета дружбы народов, не пожелавшие возвращаться на свои благословенные родины. Негры тоже не хотят возвращаться, но они просто бомжуют, а индусы, пакистанцы и афганцы – торгуют.

Они распрощались, так и не сойдясь в цене ни по одному товару.

А вот Тофлер и Нестеренко ухитрились продать им синтетическую нить, но только один раз. После этого Толян стал ждать от них новых сделок, но их не последовало.

– Обосрались ребята, – констатировал он после долгого ожидания и разлучил сладкую парочку.

Тофлера, который был по образованию химиком, Толян перекинул на свой рудник, а Нестеренку, имевшего какое-то незавидное образование, отдал в отдел Жучковскому.

Тофлер с показным рвением взялся за новое задание. Он придумал гигантский график, в котором было несколько тысяч клеточек, и по одному листку распечатывал его на принтере, а потом склеивал с обратной стороны скотчем. Получилась простыня размером метр на полтора или даже больше. Он повесил ее на стену и стал закрашивать клеточки маркерами разных цветов. Получилось красиво. Сразу было видно, что человек работает с полной самоотдачей.

– Это таблица критических дней? – как-то поинтересовался Коржик.

Тофлер зло посмотрел на него и ничего не ответил. Это был график ввода рудника в строй. К Тофлеру ходил какой-то пожилой горный инженер, и они вместе обсуждали технологические процессы и сроки окончания работ, которые еще и не начинались.

Толян иногда забегал в отсек Тофлера и смотрел на график, дивясь его размерам и сложности, но почему-то никогда не подходил к нему близко, как будто боялся.

Тофлер продолжал трудиться над графиком с утра до вечера, высунув от усердия язык и почти ни с кем не разговаривая. Коржик смотрел на него и думал: «А ведь какой крутой бизнесмен был вчера. А сегодня стал обычным прилежным клерком с двумя талантами. Укатали Сивку крутые горки».

Коржику приснился сон про педантичного клерка. Тот очень любил подписывать канцелярские принадлежности. Получит, бывало, карандаши, степлер и маркеры – и тут же все надпишет своей фамилией. Чтобы, значит, другие не брали, а если возьмут – возвращали побыстрее. Чтобы надпись на принадлежностях им глаза выедала и побуждала поскорее вернуть. И вообще, чтобы ковролину них горел под ногами, пока не вернут.

Особенно любил он подписывать карандаши. Для этого он брал острейший, только что выданный нож для бумаги, выдвигал его на один щелчок и тоненько так снимал стружку с краской на том конце карандаша, который не затачивался. Из-под стружки показывалась чистая деревянная поверхность. На ней уже можно было писать. По краске-то хрен попишешь, а если и попишешь, то будет неаккуратно как-то, неэстетично. А вот по дереву, да еще тонкой ручкой – совсем другое дело. И красиво получается, и писать приятно, без нервов. Все карандаши были у него с обрезанным боком и с его фамилией на этом боку. Блокноты, степлеры и папки он подписывал несмываемыми маркерами.

Завидев такую педантичность, другие клерки стали не без основания подозревать в нем необычайное скупердяйство. Они спрашивали, не приходилось ли ему дважды есть одно и то же, и как он вообще относится к такой возможности в будущем, когда ученые найдут способ это делать. Клерк обижался и посылал их в жопу. Те клерки обижались и подкалывали его еще сильнее.