ты там очень нужен, без тебя никак нельзя. Я тобой гордилась, хотя мне ты тоже был нужен. И вдруг вижу, а ты вот, идешь… Ты идешь, а не кто-то другой. И сказала маме, нет, закричала:

– Смотри, смотри, наш папа!

Хотела позвать тебя, набрала полную грудь воздуха, но… мамина ладонь закрыла мне рот. Так мы и стояли, пока вы не прошли под нами, потом не скрылись. Опять я ничего не понимала, страшно обиделась на маму, что не дала мне позвать тебя. А когда ела, заметила, что она не ест, мама наклонила голову… я не видела лица, только видела, как капали на стол ее слезы… одна за одной… одна за одной… Мне стало так неуютно от этого, никогда не видела, чтобы она плакала, да и в тот миг моя мама скрывала от меня слезы. Я это поняла.

Потом мы сели в машину, а ты и твоя красивая тетя второй раз прошли мимо, близко-близко прошли, прямо перед носом нашей машины. Вы шли, держась за руки и снова целовались, вы смеялись, что-то говорили друг другу… Мне стало нехорошо, я растерялась, не знала, что делать, хотела даже выскочить, потребовать от тебя ответа… Правда, не знала, какие вопросы буду задавать, мне просто хотелось поскандалить, закатить истерику, которая часто помогала добиться новой игрушки, лишнего пирожного. В тот миг ты для меня был пирожным, которое у меня отняли, а мне хотелось отнять у тети мое пирожное.

Остановила меня мама. Она разрыдалась. Плакала так горько, так отчаянно, как плачут над покойником, теперь ее слезы текли потоками, их было много, а мне стало тревожно… даже страшно… и жалко маму, самой захотелось плакать. До меня дошло, что это твои слезы, то есть они из-за тебя. Дошло, что ты очень-очень обидел ее, обманул маму, меня и всех, никуда не уехав, а я тебя ждала. Все полтора года. Но раз не уехал, раз у тебя другая тетя, то ты разлюбил маму и меня.

И припомнила, сколько хлопот я доставляла ей, как расстраивала ее. А еще мне вдруг стало ясно: мы с мамой остались одни, теперь нас только двое. Ну, еще дедушка с бабушкой, конечно… и все-таки нас двое. Тогда я и дала себе слово никогда ее не огорчать, чтобы из-за меня она не плакала так горько.

Мне пришлось измениться, это было тяжело для маленькой девочки. А когда мы с тобой снова встретились, я уже была взрослой, но тот день врезался в память крепко. Я хорошо помнила и боялась: если мама узнает о наших тайных встречах, это ее сильно расстроит, она расценит это как предательство, будет плакать так же горько, как в тот день, когда мы встретили тебя с другой женщиной.

Но вдруг беременность, Платон бросил… Больше всего я боялась причинить боль маме, этот страх засел у меня в затылке, я не знала, как сказать ей… Она сама догадалась и вытаскивала меня из депрессии, считая, что я повторю ее судьбу. Она не хотела видеть меня несчастной, поэтому уговорила выйти замуж за Костю, когда он сделал предложение.

Конечно, я мечтала с тобой поговорить, узнать почему ты ушел от нас, отругать хотелось тебя, наказать, потом простить… в общем, лезли в голову всякие глупости.

* * *

Георгий Глебович пересел к ней на диван, обнял за плечи. Не знал, что настолько тяжело переживают несмышленые дети разрыв родителей, что и став взрослыми, долго помнят удар, обиду. Его потянуло оправдаться, получить прощение, в конце концов, дочь ему нужна больше, чем он ей:

– Да, я тогда ошибся, мне понадобилось два года, чтобы понять: рядом пустышка, потом еще три, чтобы избавиться от нее – не желала «красивая тетя» терять жирный кусок, изменить себя тоже не старалась или не сумела. Я понял, что люблю Надю, но только через год смог подавить стыд и прийти с повинной, а она… она не стала со мной разговаривать. Много раз я пытался помириться с твоей матерью, но ты Платона великодушно простила, а она меня – нет.

– Знаешь… папа… – все же произнесла она слово, которое он хотел услышать. – Я ведь дочь своей матери, нелегко мне было пережить, когда Платон меня бросил. А наблюдая за ней много лет, я видела, как она мучается, потому что любила тебя, думаю, и сейчас… она ведь не вышла замуж, а знаешь, сколько у нее было возможностей? И не просто съехаться, а официально выйти замуж? Поэтому когда Платон снова появился, я, как истинный эгоист, не захотела повторять мамин путь, только Костю было жалко. Я очень виновата перед ним.

– Ничего, дорогая, случилось так, как случилось. Думаю, ты тут не при чем. Фатальность, она, видимо запрограммирована свыше. Марк! – позвал он, так как кто-то пришел и звонил.

– Я здесь, – появился Марк из кухни.

– Звонят. Сходи, узнай, кто там.

Всего несколько секунд отсутствовал Марк, вбежал он с вытаращенными глазами, отчего выглядел комично, однако новость принес далекую от комедии:

– Там… там следователь пришел!

Георгий Глебович с Камиллой вскочили с дивана, как по команде, он повернул дочь к лестнице, приказав:

– Быстро наверх. Забери Платона и на третий этаж…

– Там дедушкина зона, он не разрешает…

– Я сказал, быстро! Потерпит твой дедушка.

Камилла взлетела наверх, а он дал отмашку Марку, мол, впусти и уселся на место. Рука коснулась вязания, Георгий Глебович быстро затолкал его под диванную подушку, затем взял с кресла газету и положил рядом раскрытую, якобы до визита следователя читал. И ощутил себя полным дураком – вязание мог оставить кто угодно, та же домработница, а газета… какая разница, где она лежит? Решил нахмуриться, дабы придать умный вид своему лицу… Глупо.

Вошел симпатичный молодой человек, белобрысый и с торчащими ушами, но это его не портило, у него располагающее лицо, а это ничего не значит. Павел достал удостоверение, протянул раскрытым к хозяину особняка, представившись:

– Следователь Терехов Павел Игоревич… Что-нибудь не так?

Свой вопрос он задал потому, что Георгий Глебович та-ак смотрел на него, будто у Павла выросли рога и копыта. Ах, да! Следователи у бизнесменов вызывают шок, нервный тик, столбняк и прочие негативные эмоции…

* * *

В это время Камилла первой вбежала в зону деда, за ней вошел хмурый Платон. Кстати, на третий этаж в мансарду дед поднимался легко, уходил туда надолго и просил его не беспокоить, короче, никого не пускал, впрочем, никто и не рвался к нему. В мансарде солнечно,