заикаясь на ухабах. Когда свет их фар пролился в траву перед нами, я шагнул вперед, но товарищ остановил меня. Морда автомобиля опасливо высунулась слева и тотчас же повернулась к нам, ослепляя: между ними и нами оставалось всего два десятка шагов, они больше не двигались, и я представил, как водитель тянет из бардачка свой травмат, хищным шепотом матеря обоссавшуюся жену. Он не станет орать нам, угрожать или уговаривать, а просто выстрелит в того, кто будет к нему ближе. Я люблю тебя, произнес я, я тебя очень люблю. Я решил не щадить никого.

Надеясь хоть что-то упредить, я подбежал к водительской двери и от ужаса, что ли, срубил с нее зеркало, отлетевшее далеко прочь. В машине было темно, как в яме, нам стоило прихватить с собою фонарь. Ошалев, я стукнул в дверь коленом и тотчас отпрыгнул, занеся меч над плечом, но никто не спешил ко мне выйти. Уже задыхаясь, я дернул и распахнул дверь, готовый, если понадобится, вытащить наружу всех, кто окажется внутри. Сиденья были пусты. Запах хвойного освежителя вился на холоде, чуть болтался брелок. Глупея всем телом, я потянул ручку задней двери, но поселян не было и в этом ряду: только начатая бутылка минеральной воды и бесплатная газета, как будто веками обретавшиеся здесь, не в силах перегнить. Я поднял голову, глядя поверх заборов. Ночь еще не сошлась до конца, и дымная полоса маялась в небе. Не зная, что еще делать, я взобрался на скользкий капот, а оттуда на крышу машины: моего большого человека не было нигде.

Пот стекал по спине, в горло словно набился песок. От меня пахло паленым пластиком, порохом отсвиставшего фейерверка; я задрал голову как можно выше, чтобы только не чувствовать это. Лес, казалось мне, должен был наконец прозвучать, озариться, но все было так глухо, как я ни прислушивался, вытягиваясь в немой восклицательный знак. Рукоять меча осклизла в руке, я уронил его вниз и спустился сам, достал воду и долго пил, повиснув на двери. Я не собирался торчать здесь всю ночь, спать на заднем сиденье, просыпаться в бреду. Пересказывать, что мы успели, по двадцатому и тридцатому разу; писать и переписывать заново длинные стихи. Лежать в медвежьих сугробах с выставленной во тьму рукой. Мне было лучше скорее уйти; но я так никуда не ушел.

Амнистия

Утро так и не поднялось до конца, а осталось низко зевать над бескровным лесом, до которого он давно уже не достигал ногами: от летних дождей предлежащее поле размокло и все не хотело просохнуть, он увяз бы в нем, как Святогор. Туповатая природа этих северных мест, где ему предоставлено было развеять свою родительскую скорбь, виделась В. А. пустым листом бумаги, на котором ничего нельзя было написать. Лживая сосредоточенность, с которой он обходил свои земли в первые месяцы, давно сменилась честной растерянностью: В. А. сам выбрал их из десятка предложенных, но теперь, по прошествии времени, все меньше понимал, чем они его взяли, на что он рассчитывал здесь. Река, обнимавшая имение с запада, не показывалась из тумана, а в лесах и летом было так мало птиц, что, будь В. А. поразболтанней, он считал бы, что это эффект облучения, но хладнокровие все-таки не оставляло его, и он не позволял себе выдумок в этом роде.

В любом случае, если его и травили, он не мог воспротивиться этому даже душой: по-хорошему ему было бы правильнее закончить все сразу после адмиралтейского дела, но что-то мешало ему и тогда, и сейчас; он не знал, как уместнее это назвать. Он не вынашивал никакой большой книги, а размениваться на мелочи было печально: к годовщине событий кто только не вымогал у него текст, но В. А. никому не ответил. Ему не было интересно, состоится ли что-то большое в Москве; по-хорошему, он устал ждать, еще когда Аля была просто ребенком и ему хотелось воспитать ее так, чтобы она тоже ничего не ждала, а нашла себя в чем-то далеком и смутном, таком, о чем он сам имел бы понятие призрачное. Теперь же ему все казалось далеко: и Москва с ее схватками, и его собственная, на двоих с дочерью, трудная слава, и как карандашом нарисованный лес на том краю непреодолимого до зимы поля. Вечерами он не мог вспомнить, о чем думал днем, спал без снов, а по утрам бессмысленно много ел, ему было некого стесняться: приезжавшие по субботам снабженцы не спускались в его погреба.

Все же видимая в полусотне шагов непривычная вмятина в ровной высокой траве заставила его задержаться: он приподнялся на мысках, безнадежно стараясь заглянуть вглубь заросли, и в тонком осеннем воздухе расслышал ворчливый стрекоток, доносившийся, по всему, из той самой вмятины в глубине поля. Он глупо повертел головой, как будто подозревал розыгрыш, и кое-как полез в траву, кривясь от звука сопящей под подошвами почвы. Не успев ничего загадать, он добрался до примятого места и нашел упавший беспилотник, жалко цепляющий лопастями синеватые стебли. Он лежал как подранок, тусклая вода нерешительно обступала его. В. А. наклонился и осторожно поднял машинку с земли; в руках его дрон совершенно затих и дал рассмотреть федеральные клейма на боках. Словно бы продолжая заботу, В. А. вычистил мизинцем осколки из черной глазницы камеры и понес находку на твердую землю, но, еще не дойдя до нее, догадался вполне безоговорочно, что эрц готовится нанести ему личный визит и его опекуны хотят удостовериться, что сложный писатель в своем поместье не обзавелся маленькой армией и не строит им вьетнамских ловушек.

Предсказуемо он ждал эрца к себе в годовщину, и тот предсказуемо же не приехал, а собрал в Москве оглушительный митинг с концертом во имя единства и понимания: сам он вышел к толпе на несколько минут и лишь вскользь помянул молодых и неравнодушных, которых мы потеряли по нашей общей вине, но ведущая не постеснялась явиться в футболке с Алиным портретом, безобразно раздувшимся на животе. В. А. читал, что писали по этому поводу те, кому он еще как-то доверял, и ему было совсем нечего добавить от себя; говорить вообще не хотелось давно, и чем дальше, тем крепче: с тихим ужасом он понимал иногда, что, случись Але или жене восстать перед ним, он бы вряд ли нашел с ними общий язык.

С эрцем же он встречался единственный раз ровно перед тем, как его проводили сюда: дело было в Гостином дворе,