посреди книжной ярмарки, где и было объявлено, что В. А. отбывает и прочее; им хватило ума не склонять его ни к какой речи, а эрц подступил к нему уже под самый разъезд, возникнув из вдруг распахнувшегося кольца охраны: мне невероятно жаль, сказал он, я готов был своими руками удавить этих бестолочей и тех, кто им выдал оружие. Застигнутый врасплох, В. А. легко поверил ему, но в ответ только что покивал; эрц кивнул ему тоже, отчего все лицо его смазалось, и снова исчез за плотными пиджаками.

В том, что эрц тогда был с ним искренен, В. А. не сомневался ни разу, и ему было стыдно за них обоих, но за себя больше: после всех этих долгих лет, увенчавшихся крахом у адмиралтейства, он так и не начал его ненавидеть, а сказал бы скорей, что устал и не хочет о нем больше думать. Пока Аля была жива, ненависть оставалась ее заботой, он не вмешивался и не слишком-то ею любовался: как и жена, и он сам, Аля была совсем некрасива, и, отыскивая ее на бесчисленных снимках с левых шествий, он улыбался так, как если бы только что проиграл много денег. Она не казалась особенно счастлива, хотя всегда говорила другое, и как будто сквозь все ее тело протягивалась эта злая струна; скупость, с какой В. А. подписывал коллективные письма, его черное высокомерие, ясное и ему самому, его твердая вера в то, что не нужно мешать государству погибать, бесконечно бесили ее, каждый раз словно заново. Приезжавшие с ней соратники боялись В. А., и, когда за столом начинался спор, не пытались ее поддержать; в эти минуты он видел, как струна внутри нее раскаляется добела и безжалостное сияние медленно заливает всю комнату.

Я не стану делать то, чего не хочу делать, объяснял он ей, и искать слова просто ради того, чтобы что-то сказать; это та немногая свобода, которая у меня остается, и я дорожу ею как умею. Аля хотела, чтобы он написал книгу про пытки, обещала добыть ему тех, кто прошел через насекомых и ток, но все это было не то, он не мог с этим работать: он писал о другом и не так, и, что бы эти мученики ни рассказали ему, он заранее знал, что из этого все равно не получится больше полутора-двух страниц. Аля снова бесилась и исчезала на несколько недель, он никак ее не догонял: в один приезд после такого перерыва они много выпили, и Аля, потеряв привычную выдержку, спросила, неужели ему все равно, где она пропадает, и В. А. сказал, что у каждого должен быть свой Курдистан; это сработало лучше, чем он мог надеяться, и она прожила у него полмесяца, пока ее не перебросили на поддержку алтайским товарищам, устроившим какую-то глупость в приемной губернатора.

Добывать из несчастного беспилотника карту памяти он не стал: как его заповедник выглядит с высоты, В. А. приблизительно знал из передачи на втором канале, снятой через месяц после его переезда: он отсыпал им маленькое интервью, ни разу не моргнув в камеру, над чем потом много и грустно шутили, а один мальчик из тех, что прежде терся с Алей, написал в стишке, что пора, как на Улице Вязов, отстригать себе веки. Кроткий этот текст неожиданно растревожил В. А.: он скопировал его себе в файлик, где хранил важные стихи, пополняя собрание немногим чаще, чем выпускал новые книги, и почти попросил было у приятеля передать мальчику благодарность и пожелания, но, уже написав письмо, раздумал и не стал ничего отправлять. Все это не было нужно уже никому, и ему самому прежде всех: если на свете существовало что-то, что он действительно ненавидел, то это была, конечно, литература, ее огромная, как все небо, инерция, преодолеть которую оказалось так же тяжело, как лечь и умереть, когда этого больше всего хочется.

Из смешного малодушия он не занес дрон домой, а оставил его в мастерской, великолепно снаряженной и никак его не занимавшей: устроители полагали, должно быть, что от скуки он станет спасаться столярничеством, но В. А. ничего этого не умел и не собирался учиться. Зато тренажерный зал на втором этаже увлек его сразу: освоившись, он стал ходить туда голым, как грек или порноактер, и, разглядывая в зеркалах свое не вполне постаревшее тело, тосковал еще, что у него было так мало женщин и вовсе не было мужчин; в этом смысле Аля выбрала для себя лучший путь, и он всегда был за нее рад, хотя и не верил, что хоть кто-то из тех, кто с ней спал, был способен отвлечь ее ум от борьбы даже на это короткое время. Это его, разумеется, не касалось, но, когда Аля вдруг без какой-либо подготовки выдала, что они с мамой вряд ли были счастливы вместе, он едва не сорвался ответить, что уж она точно счастлива с каждым, кто ляжет с ней под красным флагом, но сказал только: пусть тебе повезет больше, чем нам. В конце концов, все было именно так, как она говорила, а к этой комсомольской бестактности стоило привыкать, если он хотел, чтобы она еще побыла рядом с ним.

Из всех акций, на которых она засветилась, ему по-настоящему понравилась одна, когда они разыграли расстрел палестинцев на Ордынке; у прохожих и в посольстве случилась паника, Алю и еще шестерых увезли, и сначала боялись большого разбирательства, но на другой день выходку с известным сочувствием прокомментировали мидаки, и в итоге все закончилось не такой разорительной административкой. По какому-то фольклорному совпадению у адмиралтейства сгорели все семеро участников той давней постановки и еще двое павловских школьников, только прибившихся к ним: у него в прихожей остались их сумки с учебниками; это были единственные книги, которые он увез с собой сюда, но и их, конечно, не открывал. Тягостная волна, поднявшаяся тогда следом, прошумела мимо него: он включал прямики с Дворцовой и Тверской и не въезжал, что происходит, о чем говорят. Уже много позже он подумал, что ему стоило выйти к тем людям хотя бы в знак благодарности, но он был слишком смят и беспомощен для такого. Манифестантам дали изуродовать несколько случайных зданий и побросать в полицию фаера, а когда первый вал схлынул, разогнали оставшихся и объявили об аресте троих гвардейцев и пятерых провокаторов, чьим общим трудом зажегся ужасный костер. В то же самое время немецкий издатель без лишних слов предложил ему перебраться в Берлин или Кельн,