class="p1">— В Пантелеймонском подворье Афонского монастыря. А вы?

— Ну и я с вами.

— Мне кажется, это будет не совсем удобно; ведь вы, если не ошибаюсь, еврей?

— Ну так что же? Вы, вероятно, атеист, и останавливаетесь же в монастыре.

Хотя Грабоис, с которым я познакомился за несколько часов до того на пароходе и с которым по философским вопросам не сказал ни слова, и не мог знать моих религиозных убеждений, но это соображение показалось мне убедительным, и я не возражал. Мы без труда отыскали монаха, посланного монастырем навстречу богомольцам, и с десятком богомольцев и доктором Грабоисом спустились на его лодку. Только мы с доктором двое имели багаж; остальные пассажиры нашей лодки ехали в Иерусалим, оставались в Константинополе лишь на время стоянки парохода и вещи оставляли на нем. При виде багажа монах поморщился; действительно, он послужил источником неприятностей. Подворье стояло очень близко от места остановки парохода; таможня же находилась гораздо дальше, на берегу Золотого Рога.

— Чтобы проехать мимо таможни, — объяснил мне монах, — нужно дать маленький бакшиш448 береговой страже.

Я вынул два турецких черека449 (черек равен 5 пиастрам450, немного более золотого франка) и отдал их монаху.

— Довольно?

— Вполне. Хватит и черека.

Не тут-то было. Не успели мы подплыть к берегу, как за нами оказалась погоня. В большом ялике без скамьи, сидя на корточках, катил типичнейший турок. Его голову украшала белоснежная чалма, одет он был в пестрый турецкий кафтан, в левой руке держал громадную трубку, а правой, облокотившись на борт, подпирал свою голову. Поза и лицо выражали величие и леность. Лишь по временам, не желая утруждать своего языка, он трубкой указывал гребцу направление, куда следовало ехать. Без труда нагнал он нашу нагруженную лодку и властным жестом приказал нам ехать в таможню. Наш монах немедля протянул ему две монеты, но турок с презрением отверг их и пробормотал несколько слов на непонятном языке.

— Ишь, собака, — перевел монах, — говорит, давай хоть меджидие451 (4 черека) — не возьму. Ишь какой бессребреник выискался! Я их всех знаю, все берут. Вот тот, — он указал на стражников, стоявших на берегу, — всегда за черек пропускал, а этот меджидие не берет.

Я понял это так, что чиновник-бессребреник пропустит нас за 2 меджидие. За избавление от обязанности тащиться от таможни до монастыря с багажом по грязным улицам Галаты (квартал Константинополя) дань не была чрезмерной, и я предложил ее монаху.

— Нет, теперь он не возьмет: он зол, что мы попробовали уйти от него, и ни за что не простит нам этого.

Мы плыли к таможне рядом с нашим строгим стражем. Вдруг жестом приказал он нам раскрыть наши чемоданы. Пришлось повиноваться. Турок, почти не переменяя позы, еле-еле шевелясь, запустил в наши чемоданы руку, извлек оттуда платье, белье, книги, какой-то хирургический инструмент, осмотрел все это, возвратил нам и величественным жестом разрешил закрыть чемоданы, содержание которых благодаря бесцеремонному обыску пришло в хаотическое состояние. Затем он запустил руку по очереди в карманы некоторых пассажиров, но не нашел в них ничего предосудительного. Казалось, досмотр был кончен; однако он заставил нас ехать в таможню.

Тут мы увидели с десяток жандармов и чиновников, но уже иного типа. Жандармы были в мундирах, а чиновники — в безукоризненных европейских пиджаках с золотыми цепочками на жилетах и в ослепительно-белых крахмальных сорочках. Внешность их говорила, что они уже успели европеизироваться, и только красная феска на голове указывала на принадлежность к правоверным. Феска вообще оказалась в Турции наиболее консервативной частью костюма, хотя она и не является действительно исконно турецкой: это головной убор средневековых средиземноморских пиратов, от них перешедший к грекам, албанцам и не ранее XVIII века к туркам, как в этом можно убедиться в константинопольском историческом музее, где имеются образцы турецких костюмов за несколько столетий. К тому же делались фески не в Турции, а во Франции и составляли в конце XIX века не незначительную статью французского импорта в Турцию. Совершено неожиданно эти цивилизованные чиновники подвергли нас новому, весьма мелочному, очень утомительному досмотру на глазах у патриархального турка. На наше заявление на французском и турецком (через монаха) языках, что нас уже досматривали, никто не обратил ни малейшего внимания.

— Ведь вот, — волновался монах, — в одиночку каждый из них за черек сделает все что угодно, а тут, на глазах у всех, никто не возьмет и меджидие.

Мы с доктором подчинились своей участи, но из пассажиров одна дряхлая старушка-богомолка ужасно волновалась.

— Что, на них управы, что ли, нет? Там в море чуть не перекувырнуло нас, здесь в карман лезут. Что это за басурмане такие! Да когда же они наши паспорта отдадут? Не потеряют ли они их? То-то не христианская страна!

Таможенники, не понимая русского языка, не обращали внимания на ее мятежнические речи и делали свое дело. Добравшись до книг — у меня было несколько статистических и исторических книг, а у Грабоиса — несколько медицинских, — они заявили, что здесь они пропустить их не могут и отошлют в цензуру. Тут уже пришла наша очередь волноваться. Монах обещал нам, что он выцарапает книги из цензуры. Потом мы с ним ходили по разным учреждениям и часть книг, переплатив несколько череков, действительно выцарапали. Но одна книга, недавно купленная мною и взятая в дорогу, — трехтомная история Европы в XIX веке Файфа452 — оказалась запрещенной. Мне ее обещали доставить на вокзал к моменту моего выезда из Константинополя. Сверх всякого ожидания, обещание было исполнено, но на вокзале их захватила местная таможня. Без сомнения, начальник желал получить с меня бакшиш, но я не успел улучить минуту, чтобы поговорить наедине, и должен был удовлетвориться обещанием, что книги будут мне возвращены в Софии через турецкого консула. В Софии я ходил к консулу, но ничего не добился, кроме сообщения, что на днях в Константинополе сожжена большая кипа книг, отобранных от проезжающих.

Таможня на вокзале подвергла нас новому, столь же тщательному обыску, после которого чиновник совершенно открыто протянул руку и потребовал:

— Бакшиш.

Я дал ему черек. Кстати, слово «бакшиш» неверно переводят у нас [как] «взятка»; смысл его более мягкий, и оно ближе подходит к нашему «на чай»; для взятки в уголовном смысле есть слово «рушвет»453.

Я провел к Константинополе пять дней, живя все время в монастыре. Со мною был и Грабоис. Я был удивлен и обрадован той полной терпимостью, которую монахи обнаруживали к нему, несмотря