Через неделю госпожа консул лично явилась в больницу, чтобы проинформировать Ксенбергеров о согласии предоставить им политическое убежище в Швеции и передать им билеты до Стокгольма. В аэропорту их ждал водитель, присланный Роттенбергом. Он привез их в меблированный дом из темно-красного кирпича. Перед симпатичным домиком со скошенной крышей находился маленький садик. На первом этаже, рядом со спальней, была приготовлена детская: светлые цветные обои на стенах, шкаф полон детскими вещичками, комод забит пеленками, бутылочки для молока разных размеров выстроились в ряд, кроватка застелена светло-голубым бельем с лепестками, разноцветные игрушки свисают с потолка, пеленальный стол с мягкой столешницей… В доме пахло свежим, недавно законченным ремонтом. Дом был чистый, просторный, цветной. По сравнению с их убогой темной квартиркой в обшарпанной, вонючей варшавской многоэтажке это место было просто сказкой. Как из американского фильма.

Через час в дверь постучала элегантная пожилая женщина. Она по-немецки сказала, что она акушерка и няня и что ее прислал «господин доктор Ариэл Роттенберг». Она принесла молочную смесь, бутылки с фруктовым соком, коробку булочек с начинками и осмотрела Шимона. И приходила каждый день три месяца.

Вот так Шимон Элиаш Ксенбергер начал свою жизнь в собственном доме в предместье Стокгольма в январе шестьдесят второго года…

Он любил Польшу. С самого первого дня своего первого визита он чувствовал себя здесь хорошо. Несмотря на окружающую серость, а иногда и просто бедность, несмотря на извечное польское «авось», на польскую неорганизованность, несмотря на абсурд польской политической жизни, польские дороги, польских руководителей, польский ортодоксальный католицизм, балансирующий на границе с дремучим фанатизмом, несмотря на польский антисемитизм, невзирая на польское национальное высокомерие, которое часто ведет к ксенофобии или даже расизму, на польскую гомофобию, несмотря на ослиное упрямство, врожденный пессимизм, недисциплинированность, граничащую с анархизмом, несмотря на пьянство, на ненависть поляков друг к другу, несмотря на бесконечные ссоры и скандалы, громкие, безобразные, несмотря на это глупое: «А ведь вышло-то, уважаемый пан, мать твою, по-моему! Что, разве не так?!» – несмотря на все это, он Польшу любил и с какого-то момента стал считать себя ее частью.

По сути, он никогда и не принадлежал целиком стерильной, как операционная, шведской действительности. Несмотря на всеобщее благосостояние, постоянную демонстрацию притворного счастья, доведенную до совершенства, и толерантность. С этой точки зрения хуже было разве что Норвегии, над которой шведы в глубине души потешались и к которой относились либо с высокомерием, либо даже с презрением, как к «примитивной стране диких викингов». После того потрясения, которое приготовил своим соотечественникам уважаемый и исправно платящий налоги гражданин Брейвик, выяснилось, что эта «бережно хранимая в душе каждого скандинава» хваленая толерантность – штука весьма поверхностная. И правда не на стороне улиц, полных беззаботными шведами, а на стороне Ибсена, Бергмана и авторов популярных триллеров и детективов. У шведа на лице вечно приклеенная ненатуральная улыбка, но она маскирует загадочную, непредсказуемую, мрачную душу.

Если бы шведский «потоп» удался – поляки были такими же. Но «Яхве было угодно, чтобы шведский потоп не удался, и спасибо за это Богу и Марии, пречистой Деве Марии!» – говаривал его отец, польский еврей из Бреста, Давид Ксенбергер, который всегда Польшу любил «как самое большое сокровище», хотя «эти гребаные коммуняки выперли его из страны за прогрессивность и американский джаз». Но «Польша, сынок, – запомни это навсегда! – это не коммуняки, и придет тот светлый час, когда ты сам убедишься, что этот народ избранный», – повторял он за столом каждое Рождество. А потом начиналась история, с каждым годом обрастающая все новыми яркими деталями, о том, как его Вильгельмина, как Мария в яслях, «на лавке скотского Берлина родила сына», и в конце неизменно следовал взволнованный тост «за нашего благодетеля, доктора Ариэла Роттенберга, который из нашей, родной, вифлеемской земли родом». Шимон был слишком мал, чтобы понять всю эту католическо-еврейскую мешанину.

Давид Ксенбергер умер, когда сын только-только окончил лицей. Он даже не дожил до получения аттестата. Мать по каким-то загадочным причинам никогда не рассказывала сыну, почему доктор Ариэл Роттенберг был отцу так близок, – прямо как Иисус из Вифлеема. Сказку с сеном в яслях он знал и связь Иисуса с Вифлеемом понимал, но что имел с этим общего публично признающий свой атеизм Роттенберг, один из богатейших предпринимателей в стране, не мог понять, хоть ты тресни.

Ариэл Роттенберг, владелец нескольких сталеплавильных заводов в богатой железной рудой Швеции, имел также шесть ювелирных магазинов в крупнейших городах, от Мальмё до Кируны. В его основном, приносящем главный доход магазине на центральной торговой улице Стокгольма Давид Ксенбергер до конца жизни работал управляющим. Великолепный ювелир, верный, как польский пес, и аккуратный, как шведский бухгалтер, он своими знаниями и добросовестным самоотверженным трудом еще туже набивал кошелек и так уже неприлично богатого хозяина. А мать Шимона преподавала в открытой им же в Стокгольме языковой школе, уча немецкому детей богатых шведов. Оба родителя получали от Роттенберга зарплату. Это Шимон понимал. Но он никак не мог понять, почему они испытывают по этому поводу такую почти мистическую благодарность. В Швеции, которая с конца войны довольно долго флиртовала с социализмом, не принято чувствовать благодарности к капиталистам. И зависти к ним в отличие от Польши тоже. Социальная система Швеции, основанная на астрономически высоких налогах, так хитро устроена, что среднестатистический обыватель и без работы не окажется в нищете. И некоторым из них это настолько нравится, что они вообще забыли, что это такое – работать.

Дело разъяснилось только после смерти Вильгельмины.

Однажды вечером, разбирая чердак, Шимон нашел металлическую коробочку, спрятанную под кучей старой одежды, а в ней – вырезку из газеты, датированной январем шестьдесят второго. С той самой фотографией, на которой его мать нежно прижимала к себе запеленатого младенца, сидя рядом с отцом на постели берлинской больницы. Из подписи к фотографии он узнал, что младенец – это он сам и есть, нескольких дней от роду. Фотография красовалась на первой странице самой влиятельной и до сих пор существующей шведской газеты. И он не мог понять – зачем и почему. В шестидесятых годах Швеция принимала неисчислимые толпы переселенцев со всего мира. Почему именно их троица оказалась на первой странице центральной ежедневной газеты страны?

Это не давало ему покоя. Он разыскал дочь Роттенберга. Она уже много лет жила в Канаде. Отец прекратил с ней контакты, а потом отрекся от нее, когда она публично объявила о том, что она лесбиянка. Время было такое, что даже в ультралиберальной Швеции это вызвало скандал. Шимон полетел к ней в Монреаль. Они встретились у нее в театре. Она была известной и популярной актрисой и режиссером. Об отце она разговаривала неохотно. Практически не разговаривала. Чтобы ее ничего с ним не связывало, она сменила фамилию. С Шимоном она согласилась встретиться только потому, что ее нынешняя подруга была полькой по происхождению, она и попросила об этой встрече. Он показал ей вырезку из газеты. Она взглянула мельком и сказала: