Он никак не мог забыть Самуи. Он тосковал по Александре. В мае он поехал в Польшу. На автомобиле до Истада, потом паромом до Свиноустья, а потом дальше – до Вроцлава. Он знал, что она оттуда родом. Он садился на лавочки в разных местах города и просто смотрел на людей. Потом катался на автобусах. Проехал, наверно, по всем маршрутам. И утром, и в полдень, и вечером, и ночью. Он выходил на автобусных остановках, толкался в толпе, вглядывался в каждую женщину. Александра была начитанная, образованная. Она прекрасно говорила. Это навело его на мысли, что она принадлежит к научному миру. Он бродил по коридорам университетов, сидел в аудиториях, спрашивал о «пани Александре» во всех деканатах.

Он не нашел ее. И вернулся в Стокгольм.

Года через два воспоминания о Самуи поблекли. Иногда только, когда он слышал фрагменты опер, о которых она рассказывала, он чувствовал какую-то острую боль, а потом ностальгию. Он так и оставался безработным небогатым обывателем в большом пустом доме, живущим на пособие и деньги, вырученные от продажи оставленного отцом наследства. С ужасом он думал о том, что когда-нибудь отцовский сейф опустеет.

Ему не удавалось завести никаких продолжительных отношений. Женщины, которых он встречал на своем пути, задерживались в его жизни максимум на несколько свиданий. И обычно после первой, редко второй ночи они его оставляли. Когда ему было особенно одиноко, он вызывал проститутку. Порой несколько раз одну и ту же. С некоторыми он приятельствовал. Иногда они приходили к нему со своими проблемами. Он позволял им у себя ночевать, одалживал им мелкие суммы, когда было надо, уважал их, не требуя взамен никаких услуг. Постепенно он узнавал изнутри этот загадочный мир древнейшей профессии.

Однажды проститутка Моника, с которой он случайно познакомился в каком-то баре, спросила, «не мог бы он ей помочь». Через два дня они ехали на ее машине по улице. Она попросила его выйти вместе с ней, «чтобы девочки увидели и всем рассказали». В этот день, не отдавая себе в этом отчета, он стал сутенером. Моника начала приносить ему деньги. Потом познакомила его с двумя своими подругами. Он начал «выставлять» на улице трех девушек. Две новенькие вскоре тоже начали приносить прибыль. В определенный момент стало очевидно, что он является обыкновенным альфонсом.

Сначала он начал презирать себя. А потом нашел этому объяснение и оправдание. Ведь он всего-навсего помогал этим несчастным женщинам. Потом он заметил, что больше не нуждается в том, чтобы открывать присылаемые из службы занятости конверты. И к тому же он перестал быть одиноким. Иногда у него в доме ночевали сразу три молодые женщины. Иногда даже получалось – но только после трех затяжек, – что все три с ним. В одной постели. И еще – он прекратил «разбазаривать фамильные драгоценности», как вдруг начал называть привычную процедуру продажи унаследованных украшений. Он также перестал рассылать резюме по институтам и ждать с надеждой почтальона и «ближайшего будущего».

Иногда за бокалом виски, удобно улегшись на диване, пока девушки стояли на углах улиц, он думал, что, наверно, является единственным в Скандинавии альфонсом с дипломом философского факультета. Когда-то давно он писал дипломную работу и, разумеется, даже не думал, что известная мысль Фомы Аквинского: «Проституция нужна обществу, как клоака самому изысканному дворцу. Проституция подобна клоаке во дворце: если бы ее не было – весь двор начал бы вонять», которую он упоминал в своей работе, в будущем коснется его самого. И притом таким странным образом…

Снова он приехал в Польшу только три года назад. Опять был май. Он плыл на пароме из Карлскруны до Гдыни. Хотел получше узнать эту страну. В прошлый раз, во Вроцлавле, когда он, словно помешанный, искал «женщину с острова Самуи» (так он начал ее называть), Польша его не интересовала. Его интересовала одна-единственная полька, которая его бросила. Он хотел найти ее и узнать почему. И почему так. И все. Больше ничего.

Таксист, которого Шимон спросил о хорошем отеле, долго вез его в какой-то другой город. Вот так Шимон Ксенбергер впервые оказался в «Гранде» в Сопоте. В отеле у моря, достойном, с отличной кухней и прекрасным баром при ресторане. Шимон пробыл тогда в Польше две недели. Он читал на пляже привезенные с собой книги, осмотрел Гданьск, съездил в Эльблонг, о котором ему рассказывали родители, с ужасом посетил Штутгоф. Вечерами он подсаживался в баре к незнакомым людям и, если они были не против, разговаривал с ними. Он заметил, что поляки охотно разговаривают с иностранцами. При условии что эти иностранцы, желательно имеющие ярко выраженный акцент, не русские.

Однажды он больше двух часов беседовал с элегантным морщинистым стариком с длинными седыми волосами. Этот старик не жил в отеле. Он приходил сюда выпить кофе и – как он выражался – «подышать “Грандом”». Это именно он познакомил Шимона с историей отеля. Старик бывал здесь до войны, когда у них был хороший кофе, бывал после войны, когда кофе не подавали, и вот теперь тоже ходит, только теперь у него проблемы с выбором, потому что стало так много разных сортов. Он рассказал Шимону, кто здесь, «в нашем “Грандике”», бывал. Когда он упоминал Циранкевича и Андрич, когда вспоминал о действиях ГБ в восемьдесят первом, когда перечислял немцев, которые пришли сюда, как к себе домой, и русских, которые отсюда ушли с такой неохотой, Шимону казалось, что он слушает своего отца за столом в Рождество. Он спросил про «какого-то Хласко». Старичок подпер голову руками, чуть подумал и ответил:

– Он для поляков вовсе не «какой-то», прошу прощения. Это вообще-то наш писатель. Но останавливался ли он здесь – вот этого я вам сказать точно не могу. Потому что в хрониках об этом не писали. И я сам тоже этого не помню. Но знаете, этот наш Хласко жил везде, где водились симпатичные девицы и где было достаточно хорошей водки. Так что не исключено, что и в «Гранде» он бывал. Он очень любил роскошь и декаданс…

Отец Шимона точно так же называл девушек «девицами». Старик был приблизительно его возраста. Теперь в Польше никто так не говорит, разве что какие-нибудь литераторы.

Шимон вернулся в «Гранд» через несколько месяцев. И впервые провел ночь с польской проституткой, которую никогда не назвал бы девицей. С этого все и началось. Он заплатил ей огромную сумму, чтобы она свела его со своим сутенером. Соблазнившись деньгами, она согласилась. Хотя в Польше, как и в Швеции, сутенерство считается преступлением. А проституция нет. Ее сутенер оказался польским литовцем из Вильнюса. Хриплым, татуированным с ног до головы, даже на лице, бритый наголо качок. Они обо всем договорились, когда Шимон вытащил из кошелька толстую пачку денег. И месяц спустя, когда Шимон снова появился в Сопоте, у него уже была «стайка своих девушек» и собственный район вдалеке от «Гранда». Сопот литовец ни за какие деньги и сокровища отдавать не хотел. Шимон познакомился также с «рыцарями», как он называл охранников и наблюдателей за девушками.

Все постепенно начало крутиться, хотя и со скрипом поначалу. Он приплывал на пароме в Гдынь, иногда прилетал в Гданьск, собирал «дань» и возвращался в Стокгольм. На время пребывания в «Гранде» в его распоряжении всегда были лучшие девушки. За счет спонсора, как говорили его «рыцари».