Набравшись смелости, Инна выбралась из укрытия. Стояла, смотрела на рассеченный город: три улицы летели стрелами от Адмиралтейства, ложились плашмя. Вровень с куполом, держа подступы к последней сфере, стояли вооруженные воины — гордая ангельская рать.

Их головы были повернуты направо, туда, где над низкой крышей поднимался горячий пар. Качнув тяжелыми крыльями, орел снялся с подлокотника и, в несколько взмахов достигнув казармы, завис над белым столбом. Спрятав голову в грудных перьях, птица канула вниз. Обратно он летел тяжело. Инна следила, запрокинув голову. Пролетая над каменной чашей, орел разжал когти.

Ангелы, дежурившие у чаши, качнули тяжелый ствол. Венчик раскрылся. Невесомая жертва, скользнув по каменным лепесткам, полетела к земле.

Дрожа какой-то неведомой дрожью, Инна подобралась к самому краю. Внизу, на ступенях запорошенных снегом, лежало маленькое тельце. Ангельские лики, грубые и неподвижные, смотрели вдаль. На их головах зеленели обручи, похожие на венцы…

Она оглядывалась, приходя в себя. Картофельный мужичонка исчез. Под водосточной трубой, на том месте, где он сидел скрючившись, стояла картофельная сетка. Раструб иссяк. Огромный Собор всплывал как из обморока. Мысли клубились обрывками пара:

«Завел… Надо выбираться…»

Легкость исчезла, но дрожь тоже унялась. Теперь она чувствовала бессилие.

Подхватив картофельную сетку, побрела вперед. Фонарь, раздваиваясь, качался обоими венчиками. Направо, налево, в проем арки. Лишь бы убедиться, что ничего этого не было. «Сейчас, сейчас, — она бормотала, — теперь близко, рядом…»

Собор, освещенный во всех ярусах, уходил в небо необозримой громадой. Инна стояла под фонарем, запутавшись в тени, как в ветках. Через дорогу, в двух шагах от соборной стены, лежала другая тень. Может, это была просто тень, тень кого-то, кто прятался под колонной. Инна шла, и надежда убывала. Под стеной, вытянувшись к передним лапам, лежала мертвая собака. Черный сгусток, белые глаза, кривой желтоватый оскал — мертвая песья улыбка. Темное брюхо вывернуто наружу.

Инна взялась за пики. «Через ограду?.. Нет, не достать…» Обрывки, расползшиеся белым паром, собирались вместе: «Вспомнила. Всё вспомнила. Дворняжка. Жучка…»

Непреклонные ангелы не удостаивали и взглядом. «Если что, отопрутся… Пусть попробуют!»

— Эй! — крик получился слабым: упал, не долетев до стены. Ангелы светильника молчали. — Ах, так! Ни в чем не повинного! — ухватившись обеими руками, Инна трясла ограду. — Это вы можете! И глядеть, как ни в чем не бывало! — Подлые птицы не слышали ее бормотания.

Руки упали, перебитые мыслью: «Как же это, когда так убивают?.. Жертва».

Так они предупредили ее.

— Думаете — что?.. Думаете, испугалась?.. Думаете, страшно?.. — взяв за лапы, потянула на себя. Собачьи лапы выскальзывали.

Инна уперлась лбом в ограду. Картофельная сетка осталась с той стороны. Дотянувшись сквозь прутья, она дернула. Клубни посыпались и раскатились. Скатав пустую сетку как чулок, натянула на собачье туловище и потащила к саду. Задние лапы, торчавшие сквозь ячейки, волоклись по земле.

Кажется, она попала в розарий: повсюду колючие кусты. Прямо под ногами зияла неглубокая рытвина. Ветки и сухие листья: осенний хруст. Варежки стали липкими. Инна стянула и бросила на дно ямы. Хватала рогатые сучья, путаясь в ветках. Еловые иглы жгли, как скорпионы. Кровь шуршала в ушах, словно там стрекотала саранча.

Встала, отряхивая колени. Розоватый тающий снег капал с ладоней. «Теперь не доберутся», — протянув руку, погладила скуластую мордочку.

Комья земли падали картофельными клубнями. Грязь растекалась по рукам.

Под грязью сочилось красное. Она обтерла мешком. Холстина была липкой и мокрой. «Попадет в кровь — конец», — вдруг вспомнила Рахметова — нового человека, который резал лягушек. Оглянувшись, принялась вылизывать ладони, пока не остановила кровь.

От низкой пристани у подножья сада тянулись цепи вмерзших в лед шагов. Две, натянутые ровно и сильно, накрепко сковывали берега. Третья делала петлю к мосту. За спинами домов оплывали свечи минаретов.

Слегка припадая на левую ногу, Орест Георгиевич двинулся вдоль ограды: давило щиколотку, словно ее замкнули в железо. Деревья, лишенные листьев, тянули к небу голые ветки. Сквозь стволы виднелись ящики статуй, похожие на дворницкие будки.

Орест Георгиевич дошел до замка цвета брошенной перчатки. «Русский Гамлет… — он оглядел потеки на фасаде, стены, подернутые красноватой известковой изморосью. — Мстил за смерть отца. Любил ритуалы. Мой отец — тоже. Говорил: доведись родиться в Средневековье, стал бы рыцарем или масоном… — Орест Георгиевич прислушался к пустому сердцу. Боль тускнела, но что-то неприятно подрагивало, как будто торкалось изнутри. — Все-таки Павлуша неисправим: хлебом не корми, дай напустить туману. Но в чем-то он прав: нервы ни к черту… Попаду к врачам, миндальничать не станут… Павел советовал собраться. Сказал: московский гость. Приехал специально. Надо же, оказывается, я — важная птица».

Подходя к парадной, Орест Георгиевич вдруг вообразил, что попросят снять рубашку. Как будто и вправду шел к докторам.

Он постучал и, дождавшись, когда откроют, подал знак. Прямоволосый не поздоровался: то ли не узнал, то ли следовал их дурацкому ритуалу.

Занавес в гостиной задернули. Из дальнего угла доносились голоса, приглушенные складками. Орест Георгиевич приподнял лазоревую ткань, прислушиваясь.

— Что до меня, — из смежной комнаты доносился старческий голос, — я положительно думаю, что вопрос о бессмертии следует отделять от вопроса о смерти. Считается, что смерть — необходимое и достаточное условие бессмертия, которое получают… — голос усмехнулся, — как пайку.

— Вы хотите сказать, что сама по себе смерть не влечет за собой бессмертия? — Орест узнал голос Павла.

— Смерть вообще ничего не влечет. Она — последнее в ряду земных обстоятельств и с этой точки зрения всегда имеет причину, — старческий голос рассуждал неторопливо. — Причину, но не следствие. Следствие — штука особая. Полагаю, его надо