Ханна Хиггинс и Пибоди ужинали, сидя друг против друга с театральными сумочками, что покоились рядом с ними на столиках.

Миссис Хиггинс видела, что Пибоди явно взволнована, смотрит по очереди то на дверь, то на экран телевизора и все время ерзает, да и курица не на пользу: если ты поел перед празднеством, блюдо это не очень практично и может нанести большой урон платью.

Но вот появилась, шурша тафтой, Кэтрин Фрей, и миссис Хиггинс, отложив в сторону вилку, сказала:

– Посмотрим, дружок, на собственные твои волосы, подойди поближе, повернись кругом… Такая серебристая седина… очень красиво!..

Пибоди слегка хохотнула, издав коротенький, не очень-то любезный смешок, а Фрей, словно ужаленная змеей, кинулась к телевизору и стала смотреть, повернувшись к ним спиной, на экран. Там лесоруб из Канады отвечал со злобным видом лишь «да» и «нет» на все задаваемые ему вопросы.

– Словно на пикнике, – заметила Пибоди. – Так приятно есть из картонки!..

– Тсс! – прошипела Фрей. – Идет программа!

Но Пибоди тотчас продолжила громким голосом свою речь и напомнила, что бал – все-таки событие. И спросила, видел ли кто-нибудь новую шляпку миссис Рубинстайн? Да-да, ведь ее шляпка – большой сюрприз!

– Почему ты так неестественно болтаешь? – спросила Ханна Хиггинс. – Вы поссорились?

– Тсс! – снова прошептала Фрей.

Она подошла совсем близко к экрану, чтобы показать, как все ей мешает, и сказала:

– Деревья такие высокие и необъятные! Сквозь них можно проехать на машине! Посмотрите на них! Посмотрите!

Но когда они взглянули на экран, там по-прежнему виднелось лишь злобное лицо лесоруба – до тех пор, пока оно не стерлось, смешавшись с рекламой.

– Да, – произнесла Ханна Хиггинс, – конечно же, было бы занятно увидеть такое колоссальное дерево и даже проехать сквозь него…

– Глупо!.. – воскликнула Пибоди, поспешно откинувшись на спинку дивана.

– Ешь свою курицу, – строго посоветовала ей миссис Хиггинс. – Мир куда огромнее, чем ты думаешь!

В гостиной было уже сумеречно, вечерняя прохлада вливалась через открытое окно. Они услыхали, как внизу под верандой проехал автобус. Мисс Фрей быстро прошла мимо них в вестибюль, а Пибоди прошептала:

– Бедняжка!

– Прибереги свои слова! – посоветовала Ханна Хиггинс. – Опрометчивые слова все равно что сухие листья на ветру. Жалеть – значит понимать, а если понимаешь, то должно полюбить.

– Нет-нет, – робко прошептала Эвелин Пибоди, – все изменилось, теперь мы враги!

Миссис Хиггинс, слегка вздрогнув, заметила, что будь ты одним или будь ты другим, надо только знать, чего хочешь.

Взяв свою сумочку, она вышла из гостиной. Внизу на улице празднично одетые люди группками или пара за парой начали двигаться к гавани.

Платья дам казались длиннее и светлее, нежели в сумерки. Они отчетливо вырисовывались на фоне зелени, окружавшей дома. Многие машины спускались вниз по Второй авеню к морю и к «Клубу пожилых».

Рассеянно, но при этом тщательно оделась к празднеству и Элизабет Моррис. Она сидела у открытого окна своей комнаты, смотрела на людей и на автомобили, на потоки людских ожиданий, струившихся мимо к освещенному кораблю, и почувствовала непреодолимое желание просто-напросто остаться дома наедине с самой собой.

Это новое настойчивое желание придавало миссис Моррис ощущение праздничности и личной свободы: выпрямившись на стуле, она медленно натянула на одну руку длинную голубую перчатку.

Пибоди поскреблась к ней в дверь и спросила, готова ли она и записалась ли уже в «Клуб пожилых».

– Да, – ответила Моррис. – Не беспокойся, все идет как положено…

И мисс Пибоди устремилась вниз по лестнице и выскочила на улицу. Та была пуста. Юхансон уже уехал. Она пробежала немного вперед и снова вернулась. Сгорбившись под своей серой шалью, она более чем когда-либо походила на мышку, постоянно бегущую, постоянно спешно выскакивающую из все новых и новых норок и то тут то там вынюхивающую что-то на своем пути.

Мимо нее прохромал вверх по улице к бару Палмера Томпсон в диковинной шляпе и в черном костюме.

Миссис Моррис услыхала, как он пробормотал:

– Пибоди, поторопитесь! Мы успеем выпить по стаканчику пива, прежде чем все начнется. А Крестный отец Юхансон пусть катится куда хочет со своей священной телегой.

Бар изменился… Ярко освещенный, он был переполнен людьми, пытавшимися перекричать музыку. Она, испугавшись, остановилась в дверях.

– Пибоди! – закричал Томпсон. – Входи и садись!

Вонзив свой локоть в соседа слева, он стащил его со стула; это произошло очень быстро, а пробиться к Томпсону сквозь все эти длинные платья было трудно. Она робко попыталась извиниться:

– Простите, это был ваш стул…

Но огромный человек не слыхал, что она говорила, он висел над стойкой и орал:

– Ха! Пинту пунша для бабули!

Большой бокал проехал прямо к ней по оцинкованной стойке, а огромный человек, вполне уважительно подмигнув, спросил:

– Как поживает малышка Алоха? Написали ли друзья Иисуса?

– Поцелуй меня… – выругался бармен.

Томпсон сидел молча, словно в церкви, под ярким светом он производил впечатление удивительно маленького и сильно запыленного человечка.

Пибоди объясняла, что она лично Баунти-Джо не знает, но никто ее не слушал. Из вежливости выпила она сначала большой бокал вина, а потом пиво и, облокотившись о стойку, почувствовала, как прекрасно это для ее спины. Здесь были только одни друзья, они болтали, перебивая друг друга, и, нагнетая свое собственное чувство гнева, не сходились во мнениях. Вдоль всей этой длинной стойки она видела, как руки их что-то выясняют, и оценивают, и снуют, видела их затылки и профили, видела мужчин, наклонявшихся над оцинкованной стойкой и снова, смеясь и вытянув шеи, откидывающихся назад… А иногда кто-то из них подходил к магнитофону и включал музыку.

У Палмера, и она знала… Бар Палмера – это место, где снова приходит покой. Она засунула пятерку под локоть Томпсона, и он заказал еще два стаканчика пива.

Помещение было абсолютно надежным, внушающим доверие. «Почему, – думала Пибоди, – почему они не могут заставить и меня быть тоже доброй, ведь я все-таки необычайно добрый человек?»

Углубившись в созерцание зеркала бара, Эвелин Пибоди лелеяла сочувствие к этим людям, наблюдая за своей откровенно-истинной дружелюбностью, порой выбрасывающей удлиненные шипы ненависти, столь же колкие, как шипы розы.

«Неужто это возможно? – с болью думала Пибоди. – Что со мной? Ни у кого из них нет такой скверной совести, как у меня, никто не обращает внимания на столь многое, как я. Своей совестью я, пожалуй, сровняюсь с землей, да, я ровняюсь с землей… И самого крошечного, самого маленького врага я не оставляю в покое…»

– Ха! – воскликнул Томпсон. – Ты что, спишь, Пибоди?

Совершенно внезапно бар опустел, посетители