— его, как ручного тигренка или львенка, рвущегося из рук. И ясно, что мы — эта данная пара — никакого доверия «propri*tair» aм и «agences de location»[621] внушить не можем. У меня вид — не дамы, а у него совершенно определенный вид — льва на привязи.

Мур, который отлично ориентируется, совсем не видит ну*жды менять квартиру — «раз зима прошла и печек нет», забывая, что они, т. е. угар, холод, грязь, зола, тасканье угля на 4 этаж и стаскивание с него золы — тоннами — опять будут, и как скоро!

Дочь служит.

Значит, мы с Муром — в виде прогулки. Хороши прогулки — агентства, которые не доверяют (я прилично одета, но, повторяю, не дама: не похожа ни на кого, это — роковое!), владельцы, которые не впускают, звонки, которые не звонят — я всё еще пытаюсь (уже 9 лет, с самого приезда во Францию!) найти за 4 тыс<ячи>, в год «un pavillon avec jardin»[622] — просто: нечто обитаемое с садиком — то*, что сейчас у всех русских, у которых дети, и даже у еще более нищих, но у всех есть бабушки, тетушки, какие-то пожилые шнырялы, — а у меня — никого, мало того — я и через 20 лет не буду такой шнырялой: не дано.

Изредка, себе в утеху, вернее: чтобы продышаться, опомниться — пишу стихи, которые мне аккуратно и вежливо, даже с соболезнованиями, возвращают Совр<еменные> Записки, как непонятные для среднего читателя — а Посл<едние> Нов<ости> и посылать не позволяют: раз навсегда Ваших стихов не берем: ни старых ни новых ни понятных ни непонятных ни лирических ни эпических — никаких[623]. (Приказ идет от Милюкова.)

Вот моя жизнь.

А еще вчера, как последнее издевательство, квартирный налог в 475 фр<анков> — за что*??

И Мур: — «Мама, Вы вот радовались ландышам, а они „porte-malheur“»[624] (NB! У французов первомайские ландыши «porte-bonheur»[625], точно еще какое-нибудь бо*льшее счастье может быть от ландыша, чем он сам!) — Почему?? — После них сразу налог пришел: столько франков сколько этих белых бубенчиков. Хотите посчитать?

_____

Ваше письмо — прекрасно. Ваша юношеская повесть[626] — прекрасна. И личико прелестно — на той юношеской (девической) карточке, точно — вслушивающееся. Чудные глаза. Но, милый друг, будь Вы тогда в тысячу раз «красивее» — тот бы все равно ушел, п<отому> ч<то> никакая «красота» не в состоянии была бы убить Вашего лица, лица Вашей души, которой все «jeune-premiers»[627] на сцене и в жизни — бегут как пожара: театрального занавеса, охваченного достоверным пламенем.

Дело не в красоте, дело в лице, которое мужчинам не только не нужно — страшно. Красота не при чем: не влюбился же Пушкин в гениальную красавицу Россет[628] (позже — Смирнову) а влюбился в бревно Гончарову. А — недалеко ходя — Маяковский с его пожизненной страстью к кукле, Лиле Брик[629], и смертью из-за другой куклы, которой даже имени не знаю[630].

А если уж поэты — та*к, то чего же ждать от вообще-мужчины?

Нас могут любить — только духи. (Почитайте моего «Пленного духа».)

Но об этом всём — в другой раз, хочу чтобы это письмо ушло нынче, а через 10 мин<ут> надо бежать за Муром в школу.

_____

Вы спрашиваете, дорогой друг, что* Вы для меня можете сделать. В будущем — очень много (у меня целый план, вполне осуществимый, но отдаленный, много зависит от Вас, да всё — кажется. Напишу подробно. По-моему — чудный! Для нас обеих.)

Пока же — подарите мне книгу:

Olav Duun

Die Juwikinger [631]

Herausgegeben von J. Sandmeier

Verlag Rutten und Loenig

Frankfurt am Main

Два тома:

1. Band — Per Anders und sein Geschlecht

2. Band — Odin[632]

Об этой вещи я люто мечтаю вот уже пять лет. Не куплю ее никогда, ибо дорога*, как все немецкие книги. Особенно — в переплете, а переплет — душу отдать! (видела у знакомых книгу в том же издании) — полотняный, с цветным скандинавским орнаментом. Olav Duun — лучший (после Сигрид Унсед)[633] писатель Норвегии, эта вещь — эпопея. Жизнь моря, фьорда, рода. Лютая мечта! Счастье наверняка на три, по крайней мере, месяца, п<отому> ч<то> читаю только поздней ночью, когда всё кончено, и все спят — и заботы спят! их укладываю в десять, и — слушаются. Счастье не на три месяца, а на всю жизнь, п<отому> ч<то> с такой книгой не расстанусь никогда.

Когда я читала эпопею Sigrid Unsed — дали на все лето! — («Kristin Law ranstochter», в трех томах) я была счастлива, и вспоминаю это лето — как блаженство, которое вечно оплакиваю.

— Вот. —

_____

— Десять минут прошли.

Обнимаю.

                                       МЦ.

<Приписки на полях: >

Не написала Вам ни о детях (Ваших, чудных!), ни о карточках, ни об открытках, ни о своей Польше[634], ни о своей «некрасоте», — знаю, сознаю, но есть часы, и часы показывают 10 ч<асов> 30 мин<ут> (даже больше) а я непременно хочу, чтобы письмо ушло сегодня, сейчас, иначе — разонравится, не отправлю, опять месяц буду собираться… И мы с Вами — только начинаем!

У меня для Вас лежат оттиски моих вещей, прозы и стихов, но нужно — упаковать, т. е. найти бумагу — и минуту.

Но — сделаю. Пришлите карточку. Скоро еще напишу.

Вильна — мой город: обожаю холмы. Их мое сердце — выносит — и как![635]

Впервые — Письма к Наталье Гайдукевич. С. 35-43. Печ. по тексту первой публикации.

29-34. В.Ф. Ходасевичу

<Май 1934 г.>

Нет, надо писать стихи. Нельзя дать ни жизни, ни эмиграции, ни Вишнякам, ни «бриджам»[636], ни всем и так далеям — этого торжества: заставить поэта обойтись без стихов, сделать из