Как управляющий III Отделением, Дубельт был чрезвычайно любопытен по части всяких тайн и не замедлил вызвать Белича. Как оказалось, Шервуд, попав в близкую ему атмосферу тюремных обитателей, не сумел удержаться от хвастовства и болтливости и наговорил много лишнего. «Шервуд-Верный, — резюмировал Дубельт свой разговор с Беличем, — хочет подать доклад государю, как ужасно действуют граф Бенкендорф, Кокошкин и я». Бенкендорф, впрочем, «приказал оставить это без внимания», и на дальнейшей, известной нам уже судьбе Шервуда этот донос как будто не отразился. Но Шервуд не лгал. Уезжая в Смоленскую губернию, он заранее решил посчитаться с III Отделением, ответившим на все его благие порывы такой черной неблагодарностью, и в особенности с Дубельтом, которого он считал главным виновником всех своих злоключений.

До некоторой степени Шервуд был прав. Тому обстоятельству, что все его попытки начиная с 30-х годов проникнуть в святая святых полицейского мира наталкивались на решительный отпор, он в значительной степени был обязан тому новому духу в этом учреждении, который, возникнув несколько ранее, особенно развился под заботливым попечением Дубельта.

Мы присутствовали при возникновении III Отделения и видели, как это учреждение возникло в результате противоречивых стремлений николаевского правительства, желавшего этим путем, с одной стороны, пресечь всяческие крамольные попытки и, с другой, добиться популярности и уничтожить бюрократическое средостение между собой и народом. Пример III Отделения отлично подтверждает мысль М. Н. Покровского о том, что «демагогические тенденции… вели туда же, куда вело и сознание своих обер-полицеймейстерских обязанностей», равно как и то положение, что «наклонности демагога и полицеймейстерские обязанности должны были нейтрализовать друг друга»[184], — в лучшем случае, прибавим от себя, потому что при всякой более или менее серьезной коллизии этих двух противоречивых тенденций неизменно побеждала последняя. Мы видели, к чему приводила на практике борьба правительства с бюрократизмом, борьба уже в самой своей идее безнадежная в обстановке николаевской России. Господствующий землевладельческий класс переживал процесс быстрого расслоения, и в желании сохранить свою классовую базу «николаевское правительство ставит себе двойную задачу: восстановить социальную силу дворянства и выработать из него орудие правительственной администрации»[185]. Дворянство, уже давно подчинившее себе государственный аппарат, начинает заполнять все этажи чиновного святилища; дворянская Россия постепенно перерождается в дворянско-бюрократическую, и этот процесс в продолжение николаевского царствования зашел так далеко, что нашел выражение и в изменении даже внешней физиономии дворянского общества. Тонкий наблюдатель, Герцен заметил по этому поводу: «Александр продолжал образованные традиции Екатерины; при Николае светски-аристократический тон заменяется сухим, формальным, дерзко-деспотическим, с одной стороны, и беспрекословно покойным, с другой, смесь наполеоновской отрывистой и грубой манеры с чиновничьим бездушием»[186]. Столичный консервативный дворянин из уверенного в доходности своих имений, слегка фрондирующего светского куртизана превращается в человека типа «чего изволите», с эластичным спинным хребтом, позволяющим сохранить милость вышестоящих, и юпитерским басом, служащим для удержания в покорности подвластных. И немудрено, что учреждение, возникшее как отрицание бюрократизма, само не только насквозь пропиталось им, но сделалось его особенно ярким представителем, создавши себе даже особое положение регулятора всей административной и общественной жизни страны, особого государства в государстве. Последнее стало даже официальной идеологией III Отделения: А. Ломачевский рассказывает, как он представлялся шефу жандармов, «который, объяснив мне в общих выражениях инструкцию губернского штаб-офицера, прибавил, что звание это требует не только честного, благородного и вполне безукоризненного образа действий, но и осторожности дипломата, потому что, как выразился он, государь наш, определяя в каждую губернию жандармского штаб-офицера, желает видеть в нем такого же посланника, такого же честного и полезного представителя правительства, какого имеет он в Лондоне, Вене, Берлине и Париже»[187].

Этот разговор относится к 1838 году. Как раз в это время происходила достройка здания III Отделения, завершение бюрократической стройности его аппарата. Образовавшись в 1826 году и впитав в себя разнородные элементы Департамента полиции Министерства внутренних дел, тайной полиции М. Я. фон Фока и жандармской службы, III Отделение переживало очень медленный процесс организационного роста. Еще в 1832 году в корпусе жандармов не существовало установленной формы переписки[188], а указаний о порядке действий его чинов не было и позднее. Сама организация корпуса жандармов как единого целого относится только к 1836 году и является плодом рук назначенного в 1835 году начальником его штаба Л. В. Дубельта, которого и можно считать творцом системы III Отделения в том виде, в каком она существовала при нем и впоследствии.

Дубельт — одна из наиболее интересных фигур жандармского корпуса. Бывший масон, близкий к декабристским кругам, он поступил в 1830 году в жандармы и в течение нескольких лет добился главенствующего положения в III Отделении. В 1835 году, как только что было сказано, он был назначен начальником штаба жандармского корпуса, а в 1839 году, искусно отстранив своего патрона и родственника Мордвинова, сделался управляющим III Отделением, сохраняя и прежнее звание и объединив, таким образом, в одних руках обе отрасли высшего полицейского служения.

Сентиментально-возвышенный тон, которым Дубельт говорил о своих будущих жандармских обязанностях, не шел вразрез с теми настроениями, которые господствовали в III Отделении в момент его появления. В своем месте мы уже привели благочестивый анекдот о платке, врученном Николаем Бенкендорфу, и обрисовали условия, в которых стал зарождаться тип благородного жандарма. Но, покуда во главе дела стояли люди старой школы вроде Фока, этот процесс мог развиваться только очень медленно. И именно Дубельт, окончательно сформировав аппарат жандармерии, завершил и создание этого персонажа.

Этот новый строй отношений и привычек в полицейском мире препятствовал людям, подобным Шервуду, выдвинуться. Попытки его к самостоятельной деятельности были пресечены, идти на работу мелкого агента не позволяли ни чин, ни самолюбие, а установившаяся за ним репутация затворила перед ним двери III Отделения. Этим он был обязан новому духу — Балашов или Фок не остановились бы перед такими препятствиями. И хотя с Дубельтом он, вероятно, никаких личных столкновений не имел, именно в нем он усмотрел своего главного противника и с ним попробовал вступить в борьбу.