С крепостным начальством у него, по-видимому, также складывались добрые отношения. Вероятно, он умел занять своими красочными рассказами коменданта Заборинского (а должность эта скорее располагала к мрачности, чем к веселью) и разжалобить его. По крайней мере, в июле того же 1848 года Заборинский, уже ранее устно ходатайствовавший перед Дубельтом о смягчении участи Шервуда, снова обратился к нему «из христианского человеколюбия и внимания к домашним обстоятельствам» своего пленника. «Арестант сей, — писал он, — пятый год безропотно несет крепостное заключение, с полной надеждой на монаршее милосердие и всепрощение. Видя шестерых детей, оставшихся без отцовских и материнских попечений и забот, он, как сердобольный отец, тем с большими слезами повергает себя пред священнейшим троном Его Величества, умоляя Монарха о помиловании. Я смею уверить себя, что Ваше Превосходительство не оставит просьбы моей без внимания и, по свойственному Вам человеколюбию, изволит оказать зависящее от Вас содействие к исходатайствованию сему арестанту Всемилостивейшего прощения милосердного Монарха, ради бедствующей великой семьи сего несчастного отца».

Шервуду было разрешено подать просьбу, но прощения он еще на этот раз не получил. В ноябре того же года Заборинский снова, и опять безрезультатно, ходатайствовал о его прощении. Уже в 1851 году новый комендант Шлиссельбурга, А. Троцкий, испросил Шервуду разрешение подать просьбу шефу жандармов, попутно сообщив, что арестанты Миллер и Олейничук «день ото дня приходят в совершенное расстройство рассудка».

Шервуду такая судьба не угрожала, хотя и у него «ревматизм в груди дошел до такой степени развития, что все медицинские пособия сделались недействительными». На этот раз Николай смягчил свою резолюцию, положенную на предыдущее прошение, — «он преопасный человек и нигде не будет жить спокойно», — и Шервуду было разрешено «провести остаток дней в кругу своего семейства».

12 апреля 1851 года Шервуд вышел из Шлиссельбургской крепости, просидев в ней с лишком семь лет, и был отправлен с жандармским офицером в свое смоленское имение, где ему надлежало безвыездно проживать под надзором полиции. Не уверенное в его дальнейших действиях и в том, что семь лет заключения достаточно охладили его кипучий нрав, начальство сделало ему строгое внушение, чтобы он «ни во что, под каким бы то предлогом ни было», не вмешивался.

Для Шервуда начались долгие годы вынужденного бездействия, жалкого существования, без друзей, без денег, без упоительного азарта интриг и авантюр, которым он привык себя взвинчивать в прошлом. Первоначально он еще, может быть, и лелеял какие-нибудь планы, но ни смиренный образ его жизни, ни полная показываемая им благонамеренность не могли смягчить правительство. В конце августа 1851 года, спустя несколько месяцев после прибытия его в Смоленск, жандармский генерал-майор Романус донес по начальству, что «подполковник Шервуд-Верный живет без выезда в имении детей его, в Смоленском уезде, в селе Бобыри, где занимается распоряжением по хозяйству и чтением дозволенных книг. С прибытия Шервуда-Верного в село Бобыри некоторые из соседей, знавшие его до отправления в Шлиссельбургскую крепость, посетили его, но как он не заплатил им за визит, то и те более уже у него не бывают. В образе мыслей Шервуда-Верного заметно раскаяние, а за освобождение его из крепости благодарность к Вашему Сиятельству: он жалуется, что у него водяная в груди, и, как говорят, то тяготят его долги, которые будто бы простираются до 170 тысяч рублей серебром».

Все было напрасно. Когда, вслед за этим отзывом своего надзирателя, Шервуд обратился к Дубельту с просьбой о полном помиловании, ходатайство это было отклонено, несмотря на якобы благожелательное отношение Дубельта к своему врагу. На прошении Шервуда мы находим пометку: «Граф об этом и докладывать не смеет: одно время даст ему на это право».

Между тем Шервуд освятил законным браком свою связь со Струтинской, тоже находившейся в весьма неприглядном положении. Несмотря на заключение мировой с ее бывшим мужем, она никак не могла добиться ввода во владение, и процессы ее все еще не приближались к долгожданному концу. Так как имение ее находилось в Оршанском уезде Могилевской губернии, то Шервуду по случаю брака было сделано послабление — он получил разрешение ездить по Смоленскому и Оршанскому уездам, да и то каждый раз с особого разрешения местного начальства и под неусыпным полицейским наблюдением.

Все просьбы его о помиловании и о денежном вспомоществовании натыкались на один и тот же ответ — «рано». Тщетно жандармские власти уверяли, что «в его поведении, жизни и образе мысли» ничего предосудительного не замечается. Наконец 1854 год принес Шервуду некоторую надежду. Началась Крымская война, и как будто появился повод напомнить о себе. Патриотические чувства Шервуда, как оказалось, не ослабли, и снова III Отделение получает от него письмо.

Перечислив все постигшие его невзгоды, Шервуд вместе с тем «не мог скрыть» от графа Орлова, к которому он непосредственно обращался, что «каждая капля пролитой русской крови отзывается в его сердце самым сильным страданием, самым сильным оскорблением. Чувствую в себе еще довольно и сил, и способностей в настоящее время быть полезным отечеству…»

«Ваше Сиятельство, — пишет далее Шервуд, — прошло уже одиннадцать лет, как я под тяжким наказанием за свои ошибки. Умоляю, Ваше Сиятельство, довершить Ваше благодеяние исходатайствованием мне перед Государем Императором помилования; что же касается до роду службы, которую я желал бы избрать, назначив меня состоять по кавалерии, позвольте, Ваше Сиятельство, мне обратиться тогда к Вам, я вполне уверен, что Ваше Сиятельство, по свойственным Вам благородным и возвышенным чувствам, не захотите лишить меня в настоящее время быть истинно полезным Отечеству, и прошу Ваше Сиятельство верить, в чем призываю и Бога в свидетели, что, несмотря на крайность, до которой я доведен, вовсе не личные выгоды заставили меня утруждать Ваше Сиятельство принять уверение моего глубокого к Вам уважения и совершенной преданности, с чем останусь навсегда

Вашего Сиятельства, милостивого государя, покорнейший слуга

Иван Шервуд-Верный

25 июля 1854 г.

Гор. Орша».

Но и эта попытка оказалась тщетной. Из переписки на полях прошения между Дубельтом и Орловым видно, что последний, не без влияния своего помощника, счел «неудобным входить в доклад о сем». И только когда отшумела канонада у севастопольских фортов и официальная Россия с горестью проводила в усыпальницу Петропавловского собора того, кто в течение тридцати лет держал ее за узду своей крепкой солдатской перчаткой, только тогда для Шервуда пришел час облегчения. Новое царствование началось освобождением декабристов — не могло оно забыть и их предателя. Кстати, и долголетний враг Шервуда — Дубельт оказался вынужденным расстаться со своим местом. После коронации Шервуду разрешено было жить, где он пожелает.

О том бедственном положении, в котором находились Шервуд и его жена, мы знаем от Маркса, встречавшегося с ними в Смоленске в 1857 году. Правда, Шервуд умел скрывать перед лицом провинциального общества свои материальные затруднения благодаря свойственной ему гордой повадке и высокомерному обращению. Скромно маскируя свои последние неудачи, он умел выставлять на передний план былые высокие заслуги. «…Положение и самого его, и его супруги было очень стесненное: финансы их были плохи, доходы с деревушки ничтожны, пенсия из капитула тоже, а спасительного в таких случаях кредита у них не заводилось; несмотря на то что вся смоленская знать и даже, что еще важнее, все капиталисты, и сам даже услужливейший и благодетельнейший Ицка Закошанский[194], относились к нему с подобострастным почетом. Что ни говорите, — а Верный!»