Но не смогла.

Вдруг передо мной возникли чьи-то руки. Они-то и открыли кран. Наверное, другой на моем месте подскочил бы от неожиданности. Поддался бы панике. Но я, и сама не зная почему, обмякла в руках человека, подошедшего сзади.

– Все хорошо, Наследница, – тихо проговорил Джеймсон. – Я тебя держу.

Я и не слышала, как он вошел. Трудно было сказать, сколько я вот так простояла перед зеркалом в полном оцепенении.

Джеймсон потянулся к сиреневой мочалке и подержал ее под струей воды.

– Я справлюсь, – упрямо сказала я – пожалуй, больше себе, чем Джеймсону.

Он поднес мочалку к моему лицу.

– Совсем врать не умеешь.

Он бережно провел влажной тканью по моей щеке и спустился к порезу. Я судорожно вздохнула. Джеймсон промыл и выжал мочалку, и по раковине побежали бурые ручейки – кровь, смешанная с грязью. Затем он снова поднял мочалку и провел ею по коже.

И опять.

И опять.

Он вымыл мое лицо, а потом взял за руки и подставил их под струю воды, смывая своими пальцами грязь с моих. Кожа отзывалась на его прикосновения. Впервые за все время мне не хотелось отстраняться. Джеймсон был удивительно бережен. И вел себя вовсе не так, будто все это – и я в том числе – для него лишь игра.

Он снова промыл мочалку и скользнул ею от шеи до плеча, а потом обработал ключицы и кожу вокруг. Вода была теплой. Я подалась вперед, отзываясь на его прикосновения. Нет, это отвратительная идея. Я это понимала. Всегда. И все же позволила себе насладиться нежностью его рук.

– Мне уже чуть лучше, – сказала я, почти поверив в это сама.

– Не «чуть», а «гораздо».

Я закрыла глаза. Он был со мной в лесу. Я вдруг живо ощутила на себе вес его тела, закрывшего меня от пуль. Он хотел меня защитить. Мне нужна защита. Нужно хоть что-то.

Я открыла глаза и посмотрела на него. Сосредоточила на нем все свои мысли. Вспомнила о поездке на скорости двести миль в час, о подъеме на отвесную стену, о нашей первой встрече, когда он ходил по перилам балкона. Так ли уж плохо быть «охотником до чувств»? Так ли уж стыдно стремиться к тому, чтобы чувствовать в этой жизни не только боль?

Все порой ошибаются, Наследница.

Внутри у меня словно что-то надломилось. Я нежно прижала его к стене. Мне это нужно. Его глаза – эти зеленые омуты – смотрели прямо на меня. И ему тоже нужно.

– Да? – хриплым голосом спросила его я.

– Да, Наследница.

Я коснулась его губ своими. Он ответил на мой поцелуй – сперва с нежностью, а потом от нее не осталось и следа. Может, во всем стоит винить потрясение шока, но пока я гладила его по голове, нырнув пальцами в волосы, пока он, взявшись за хвост у меня на затылке, запрокинул мне голову, перед глазами у меня пронеслась, наверное, тысяча его обличий. Вот он балансирует на перилах балкона. А вот он стоит, обнаженный по пояс, в лучах солнца в солярии. Улыбается. Усмехается. Наши пальцы переплетаются на мосту. Он защищает меня от пуль, накрыв своим телом в лесу. Ведет мочалкой по моей шее…

Его поцелуи обжигали, точно пламя. Он уже не был бережен и ласков, как в минуты, когда смывал с меня кровь и грязь. Но мне и ни к чему была нежность. Я ровно этого и хотела.

Может, и я могу ему дать то, чего ему не хватает. Может, не такая уж это и плохая идея. Может, все сложности стоят того.

Он прервал поцелуй и отстранился – но только слегка, на какой-то дюйм.

– А я ведь сразу понял, что ты особенная.

Я чувствовала на лице его дыхание. Пропускала через себя каждое его слово. Сама я никогда себя особенной не считала. Шутка ли: столько лет быть для всех невидимкой. Пустым местом. Даже когда я стала мировой сенсацией, меня все равно не оставляло чувство, что на саму меня – на меня настоящую – никто внимания не обращает.

– Мы уже совсем близко, – тихо проговорил Джеймсон. – Я это чувствую. – В его голосе пульсировала энергия – ослепительная, как яркий неоновый свет. – Кто-то явно очень не хотел, чтобы мы рассматривали то дерево.

Что?

Он потянулся ко мне, чтобы поцеловать, и я со сжавшимся сердцем отвела голову в сторону. А я уж себе напридумывала… Сама не знаю что. Например, что когда он мне говорил, будто я – особенная, то имел в виду вовсе не деньги – и не загадку.

– Думаешь, в нас стреляли из-за дерева? – спросила я. Слова встали в горле комом. – А вовсе не, скажем, из-за несметных богатств, которые я унаследовала и которые охотно прибрали бы к рукам твои родственники? Или еще по какой-нибудь из миллиарда причин для ненависти, живущей в сердцах людей по фамилии Хоторн.

– Не думай об этом, – прошептал Джеймсон, обхватив ладонями мое лицо. – Лучше подумай об имени Тоби, вырезанном на дереве. О знаке бесконечность, оставленном на мосту. – Он придвинулся так близко, что я снова чувствовала его дыхание. – Что, если это все – указания на то, что мой дядя на самом деле жив?

Неужели только об этом он и думал, когда в нас стреляли? Или на кухне, когда Орен латал иглой мою рану? Или когда касался губами моих? Ведь единственное, что его вообще заботит, – это разгадка тайны…

Ты – никакой не игрок, девочка моя. Ты – стеклянная балерина – или нож.

– Ты себя вообще слышишь? – спросила я. Грудь сдавило – пожалуй, даже сильнее, чем тогда, в лесу, в самой гуще тревожных событий. Реакция Джеймсона не должна была меня удивить, так почему же мне теперь так больно?

Почему я ему позволяю причинять мне боль?

– Орен только что достал кусочек дерева у меня из-под кожи, – сказала я, понизив голос. – Если бы обстоятельства сложились чуточку иначе, на месте щепки могла бы оказаться пуля. – Я выдержала короткую паузу, давая Джеймсону возможность ответить. Он промолчал. – Что будет с деньгами, если я умру до того, как завещание будет одобрено судом? – тихо спросила я. Алиса мне рассказывала, что Хоторнам такой расклад выгоды не принесет, но сами-то они об этом знают? – Что будет, если стрелок, кем бы он ни был, спугнет меня, и я съеду из поместья, не прожив тут положенный год? – Знают ли Хоторны, что в этом случае все деньги пойдут на благотворительность? – Не все в этой жизни игра, Джеймсон.

В его глазах замерцало какое-то чувство. Он зажмурился – но только на секунду – а потом подался вперед. Наши губы вновь оказались до опасного близко.

– В том-то все и дело, Наследница. Если Эмили чему меня и научила, так это тому, что все в этой жизни игра. Даже это. Особенно это.

Джеймсон ушел, а я не стала его догонять.

Тея права, – прошептал Грэйсон где-то на самых задворках моего разума. – Наша семья уничтожает все, к чему прикасается. Я проглотила подступившие к горлу слезы. Да, пускай в меня стреляли, пускай я ранена, пускай меня целовали – но я не уничтожена.