– Ну, а если все же понадобится, как это сделать?

Хоть Инге, похоже, уже устала от этого напора любознательности, она предпочла не подвергать риску зыбкое, едва установившееся перемирие и безропотно повела наш маленький разведотряд по стене – туда, где сторожевая башня смыкается со скалой. Там нашим глазам открылась почти невидимая из других точек вырубленная прямо в скале крутая лестница, ведущая к шлюзу.

Восторженная Доротея хотела немедленно начать карабкаться наверх, но Инге показала на толстую веревку, преграждающую вход, и объяснила, что взбираться по лестнице запрещено, потому что опасно. Доротея со вздохом отступила и стала умолять Инге спуститься вниз, в подвал, чтобы посмотреть, как работает сбросовый механизм цистерны. Но Инге спускаться вниз отказалась под тем предлогом, что у нас нет плана.

– Что, план так и не нашелся? – удивилась Вильма. – Вы хорошо искали?

– Я все шкафы перерыла, – пожала плечами Инге. – Но он исчез бесследно.

Мне показалось, что прекрасная Вильма, живые мозги которой были гораздо подвижней стеклянных мозгов Доротеи, тоже догадалась, что Инге уже наскучила эта экскурсия. И желая сохранить возможность прийти сюда в другой раз, она выступила с неожиданной и, на мой взгляд, блестящей идеей – нужно привести замок в порядок и показывать его туристам за деньги!

– Ну, а где взять деньги, чтобы привести замок в такой порядок, за который туристы будут платить деньги? – спросила Инге.

Вильма тут же объяснила, что деньги может дать то самое Управление по Охране Памятников, о котором она уже говорила на днях. Нужно только правильно составить просьбу-проект. Она готова помочь Инге составить проект и посодействовать, где надо.

Мне эта идея показалась просто замечательной, но Инге вовсе не понравилось, что она, пра-пра-пра-правнучка баронов Губертусов, станет показывать свое родовое имение всякому сброду. Однако у хитрожопой Вильмы был на это достойный ответ: «В Бергцаберне за вход в замок берут десять марок, и от посетителей отбою нет. А ведь их замку далеко до вашего. Так что вы сможете спокойно брать все пятнадцать. Или вам деньги не нужны?».

А кому не нужны деньги? Инге они точно нужны, – она тащит на себе все это грандиозное хозяйство и отца-инвалида в придачу. Или про отца-инвалида я тебе еще не рассказывал? Слушай, мне так много пришлось бы тебе рассказать, чтобы ты могла составить хоть смутное представление о моей здешней жизни, а мое терпение уже иссякает. Поэтому я обрываю письмо на полуслове и иду кормить своих свинок, ладно?

Всего хорошего, мамка.

Твой дорогой (в пересчете на марки) сыночек Ури.

Р.S. Чтобы тебе было понятно, о чем речь, прилагаю к письму наспех набросанный мной портрет замка. Ты видишь, я настолько пришел в себя, что мысль о писании портретов мне уже не так отвратительна, как несколько месяцев назад. Твой У.

Когда Отто надоели вопросы Инге, он сделал вид, будто задремал. Но хоть он закрыл глаза и даже начал слегка похрапывать, – единственный звук, который он производил так же хорошо, как и до болезни, – она не ушла на цыпочках, боясь потревожить его сон, а упрямо осталась стоять над его головой и настаивать, что план замка должен быть где-то у него. Она даже пустилась в выяснение каких-то давно забытых никому не нужных обстоятельств, при которых она отдала план ему на хранение, но ему смертельно скучно было все это слушать, потому что его ни в чем не надо было убеждать. Он прекрасно знал, что план хранится у него, и отлично представлял, куда он его спрятал, но вовсе не собирался ей этот план отдавать.

Он чуть было не рассказал ей, как непросто было ему с его протезом и парализованной рукой спрятать этот дурацкий план, который стал для него угрозой и обузой. Правда, у него хватило ума и предусмотрительности спрятать план заранее – еще до того, как само наличие этого плана в замке могло бросить тень подозрения и на него, и на Инге. И какую благодарность он получил от нее за свою самоотверженность и осторожность? Никакой.

Отто так обиделся на дочь за эту черствость, что перестал храпеть и поднял было лапу, чтобы отстучать ей свои обиды, но во время спохватился. Он что, совсем обалдел? Ведь она же ничего не знает, именно от нее-то и весь секрет, на всех других ему плевать. Он даже еле слышно застонал от ужаса при мысли о своей возможной оплошности, однако Габриэла этот стон услышала и истолковала его по-своему. Она выскочила из кухни, где готовила ему на обед его любимый протертый суп из зеленого горошка, и набросилась на Инге с обвинениями, что она подвергает опасности здоровье отца.

Инге так опешила от этой неожиданной атаки, что поначалу даже не нашлась, что ответить, а просто виновато забормотала: «Да, да, фрау Штрайх... конечно, фрау Штрайх...». Было очень смешно слушать ее бормотание, – можно было подумать, что это она работает у Габриэлы, а не Габриэла у нее. Как он мог так ошибаться и называть Габриэлу глупой курицей? Она оказалась совсем не глупой и совсем не курицей! Но кто, глядя на нее, мог бы заподозрить в ней такую смелость и широту ума? Ее лицо, бледное и бесформенное, не допускало даже намека на эти качества. Как ни печально, он вынужден был признать, что Создатель не потратил много усилий на лицо Габриэлы, но он, Отто, уже давно вышел из того возраста, когда о женщинах судят по лицу.

Похоже, к Инге тем временем вернулась ее хозяйская самоуверенность, потому что разговор между ней и Габриэлой перешел в легкую перебранку, и голоса их зазвенели на более высоких нотах. Отто услышал, как дочь сказала тоном, не допускающим возражения:

– Пожалуйста, фрау Штрайх, оставьте нас одних на пять минут. Мне нужно обсудить с отцом важную семейную проблему.

Габриэла начала было протестовать, но Отто, испугавшись, что сейчас они рассорятся и Инге уволит Габриэлу, как она уволила Марту, – уж кому, как не ему было знать, какая его дочь стерва! – лихорадочно заколотил лапой в рельс:

«Суп! Суп подгорит, Габриэла!»

Неясно, поняла ли Габриэла его предостережение или просто вспомнила про суп, но она молча вышла на кухню и закрыла за собой дверь, оставив Отто наедине с дочерью. Инге долю секунды поглядела ей вслед и с улыбкой перевела взгляд на отца:

– Ишь, как она бросилась тебя спасать! У тебя с ней роман, что ли?

Отто, польщенный таким предположением, ответил ей с некой даже лихостью, о которой он последние, мучительные свои годы и думать уже забыл:

– А что, только тебе можно романы заводить?

Инге рассмеялась и с неожиданной нежностью погладила его по сильно полысевшей, но все еще кудрявой голове:

– Что ж, роман так роман, лишь бы на здоровье! О-о, я вижу, она тебя даже постригла? Ну и ну!

Она так давно не прикасалась к нему, – по-человечески не прикасалась, а не по необходимости, когда надо было поменять ему пеленку или ночную сорочку! Он с немой мольбой прижался щекой к ее руке, чтобы она не сразу ее отдернула. Еще минута, и он все бы ей рассказал, но, к счастью, – ничего себе счастье! – он уже не способен был мигом выпалить то, что рвалось из него наружу. А пока он поднимал лапу к рельсу, дочь успела отнять руку, и он, в свою очередь успел подумать, что ей противно прикасаться к его ссохшейся старческой коже, и от этой привычной мысли все вернулось на свои места – осторожность, недоверие, неприязнь.