степени не заинтересовали. А вот пластинки «Песняров» — очень даже.

Не дожидаясь, когда он дойдёт до грохочущей кассы пробить покупку, Егор быстро зашагал к филармонии, срезав угол через двор за гастрономом. Заканчивался всего второй месяц жизни в Минске, не считая гастролей, а он уже неплохо ориентировался в этом, в общем-то, небольшом по сравнению с Москвой-2022 городе, кое-где узнал даже короткие тропки.

Успел вовремя, даже на минуту раньше Мисевича и Мулявина.

Худрук принёс новость: на концертах администрацией филармонии поручено спеть песню протеста на испанском языке. Предложена была испанская L’Estaca авторства Льюиса Льяка. Написана в шестидесятые годы и повествует о надежде испанского народа о свержении фашистского режима генерала Франко.

Репетицию почтил визитом Волобуев. Он цвёл, видимо, имея некоторое отношение к выбору саунда. Даже счёл уместным сказать несколько слов.

— Товарищи! Как мы знаем, фашистский генерал Франко умер, диктатура рухнула. Правда, испанский пролетариат не нашёл в себе сил окончательно сбросить иго империализма. Самые сознательные рабочие, как нам докладывают из Испании, продолжают петь L’Estaca, рассчитывая на освобождение страны и восход солнца социализма, вспоминают дружбу с Советским Союзом в предвоенные годы. Поэтому учим слова. Право на исполнение песни оплачено.

Почему-то не оплатили ни ноты, ни качественную запись. Или просто Волобуев забыл их принести. Песню слушали на кассетном магнитофоне, фотокопию текста раздали каждому.

Звучало она здорово, энергично, несмотря на общий лирический настрой и небыстрый темп. Прилагался и перевод, но без рифмы и стихотворного размера. Пелось о людях, прикованных цепями к столбу. Он прогнил, и если поднатужиться, то он рухнет, рухнет, рухнет[1].

Три раза повторялось tomba, tomba, tomba, что, наверно, и означало трёхкратное обрушение. Мелодика слов настолько соответствовала мотиву, что Егор во время последнего повторения припева обнаружил, что повторяет tomba, tomba, tomba за испанским певцом.

Когда прозвучали последние аккорды, он уже нацепил на себя «Музиму» и положил слова перед собой на пюпитр.

— Владимир Георгиевич, можно?

Мотив он подобрал с первых касаний струн.

— L'avi Siset em parlava de bon matí al portal…

Закончив словами по-русски «рухнет, рухнет, рухнет, наверняка уже прогнил», вопросительно посмотрел на музыкантов.

— Муля, а знаешь… — задумчиво сказал Мисевич. — Её надо петь именно так, как в оригинале, без проигрыша в начале, гитара вступает где-то с третьей строчки, потом все подхватываем.

— Пока никто ничего не подхватывает, — возразил Мулявин. — Валера! Бери кассету домой, слушай. Сделай копии на своём двухкассетнике. Думаем все. А репетируем сегодня «Весёлых нищих». Нам отказано в записи, это не означает, что зрители не должны их слышать.

В перерыве Егор ознакомился со старым самодельным басовым комбиком, сварганенным вручную в Минском радиотехническом институте на Подлесной, и бас-гитарой «Орфей», куда хуже «Фендера», но вполне пригодной для репетиций. Мисевич велел разжиться кассетным магнитофоном, хотя бы таким как «Весна-306», нормальный уже купить на гастролях, чтоб репетировать дома под запись с пульта без басовой дорожки.

На вынос аппаратуры и приобщение её к домашнему хозяйству требовалось разрешение, по поводу которого будущий бас-гитарист должен был потревожить администратора.

Он вежливо постучался.

— Входите, открыто.

— На всякий случай стучу. Вдруг ты, Юра, занят. На конверты дисков «Песняров» автографы ставишь.

Серёгин был лет на пятнадцать старше Егора и пришёл в филармонию давно, когда группа Мулявина звалась ещё «Лявонами», но в ансамбле все называли друг друга по именам и на «ты».

Услышав про автографы, аж подскочил. Его скуластое лицо перекосилось от ярости и одновременно растерянности, короткие усишки, казалось, стали дыбом.

— Что ты несёшь?

— Носишь как раз ты, я только наблюдаю. Первый раз заметил продажу альбомов в Ярославле, по десять рублей за диск при цене в магазине два-семьдесят. Посмотрел: там подписи всех участников, включая бывших, даже умершего брата Мулявина и уехавших из Минска. Ну, думаю, наглецы… Потом обнаружил ящик таких дисков, переложил и проследил, кто будет писать кипятком, их разыскивая. Сегодня видел, как ты тарился к украинским гастролям.

— Кому ты ещё растрепал?

Юрий угрожающе ступил вперёд. Был он чуть ниже Егора, но массивнее. Естественно — не знал, что перед ним спортсмен.

— Не растрепал, а доложил в соответствующие инстанции о совершённом преступлении — скупка и перепродажа с целью наживы, в простонародье — спекуляция. Систематически в виде промысла. От двух до семи с конфискацией.

Сжатые кулаки разжались.

На полтона ниже:

— В какие инстанции?

— Да успокойся, ни в какие. Я сам себе не враг. Присяду? — не дождавшись разрешения, он опустился на стул около администраторова стола. — Мулявин в курсе?

— Нет. Наверно — догадывается.

Юрий начал успокаиваться и тоже присел.

— Но ему будет неприятно знать, что грязное бельё вывернулось наружу, и надо что-то делать с администратором, затеявшим спекуляции. А он тебе доверяет, прощает мелкие косяки вроде «торжественной» встречи на вокзале в Ярославле.

— Что ты хочешь?

— Долю. Ой, не хмурь бровки и не дыши так часто, простужусь от ветра. Я не собираюсь доить тебя на шантаже, это пошло и неинтеллигентно. Войду своими деньгами, помогу. Ферштейн? Тогда у тебя будет железная гарантия моего молчания — я замаран по уши, как и ты. Играем?

— Бля-я-я… Я тебя практически не знаю.

— Вот и узнаешь в процессе. Ты продал за сорок один концерт не менее двухсот дисков. Даже если делиться с продающим, рубля четыре с пластинки останется, не менее восьми сотен поднял. Зарабатываешь больше Мулявина?

— Ты с дуба рухнул? Какие четыре рубля… Хорошо, если два. Мне ещё парню платить, который рисует автографы. Должны же быть качественные, чтоб сами песняры не отличили свой от поддельного.

— Я не крохобор. Куплю сотню пластинок, отдам тебе. Мне рубля навара хватит, остальное твоё. Ну и помогу — отнести, поднести, метнуться. Сам понимаешь.

Серёгин по-прежнему тяжело вздыхал, не зная, на что решиться.

— Знаешь, Украина — не Кострома. Там нет хапуна. Много не продашь.

— Так за месяц! Официальных концертов только сорок. Продадим, не жмись.

При слове «официальных» Юрий чуть дрогнул. Наверно, оно сыграло роль спускового крючка. Молодого нахала, за единственные гастроли узнавшего слишком много, следовало срочно прибрать к рукам.

Серёгин открыл ящик стола и отсчитал сто тридцать пять рублей, протянув Егору.

— Давай так. Покупаешь сто пятьдесят. Я возвращаю тебе твои двести семьдесят за сами диски и сверху сто.

— Замётано! — он