на то, что я, раздираемый сомнениями писал, продираясь против течения, с растущим подозрением, что моя писанина в некотором смысле преступным образом прёт против истории, что, в конце концов она, родимая, доведёт меня до петли.

— Заметки по поводу создания монстра… Таким был один из вариантов названия. В те дурные минуты, когда прорывает плотину, названия начинают легче придумываться. На бумажном огрызке я отыскал следующую сентенцию: В похоти своей, после вырождения, человек изобрел неразборчивость. Не помню, ни когда, ни по какому именно поводу я это писал. В записях последовательность отсутствует. Они тянутся до бесконечности, подобно ленточному червю. Каиновский Завет. Плод мгновений, когда я чувствовал, что обязан перехитрить свое глубоко затаённое желание молчать, ничего ни говорить, ни проявлять.

Когда я пишу, то путаюсь с временами. Где я был завтра, есть там, где я нахожусь сегодня, там же я буду вчера. Накатывает ужас, что я где-то подтасовываю. Всё это крайне сложно, причём с прошлым в большей степени, чем с будущим, поскольку последнее, по крайней мере, вероятно, просчитываемо, в то время как первое не поддается экспериментированию. Прошлое это всегда ложь, сохраняемая величием предков. Важно с самого начала относиться к таким штукам легко. Едва призраки восстают из склепа, я аккуратно упаковываю их обратно по гробам и хороню.

Это, я полагаю, моё последнее волеизъявление и завещание, хотя, поскольку у меня есть выбор по данному поводу, помирать я буду ещё не скоро. (Совершенствовать себя можно лишь при условии ожидания потомства.)

Ежели бы после смерти нас ждала вечность, если бы я знал это доподлинно, как я доподлинно знаю, что только что вмазывался, чтобы руки слушались, я бы в сущности уже постиг её, так как я бы уже был неподвластен беспощадной атаке времени, неподвластен постоянному рассыпанию настоящего, неподвластен всем этим замысловатым выкрутасам и виадукам, с помощью которых здравый смысл пытается навести мост над бездной тревоги, будучи в силах заявить без недостойной суетности: «Я умру завтра», не утруждая себя намерением совершить это, или намерением не совершать, с отвагой легендарных римских гладиаторов. Но ведь поскольку не всё так просто (Молю тебя, Авель, не навязывай мне твоей веры), и я обречён на бесконечное переживание крушений времени… прошлое, никогда не бывшее прошлым, было, есть вечное настоящее. Прошлое в настоящем и настоящее в прошедшем — и то, и другое отлично от облика прошлого, открывающегося в настоящем, уже успевшего выродиться в образ будущего, которое никогда не наступит… обречен на это, на то, что стану жертвой тревоги, ностальгии, надежды…

Вечная проблема — соединить фрагменты вечности, точнее, иногда достигать абсолютной безмятежности вневременности. Что не так-то легко в эпоху навязчивой, агрессивной демократии, когда любой протест, если только он не подан под соусом подростковых выходок, скорее всего будет воспринят как преступление или признак ненормальности, или того и другого вместе. (Бунт, дитя моё, бунт — это стремительный топор, вырубающий мёртвые ветви лесных деревьев ночью. Тот, кто рубит днём, это палач.)

16 

Несколько недель назад я привязался рядом с баржей Билла. Никаких признаков Джейк, о которой я очень часто думал после того вечера на плавучей пристани. Я спросил у него, где она, и он ответил, что не знает, она уехала к матери в Северную Дакоту, и два месяца от нее никаких известий. Я отправился пропустить стаканчик вместе с Биллом, небрежно размышляя, а не послать ли Нью-Йорк куда подальше и не отправиться ли вслед за ней. Наверно, никуда бы я не сорвался. Билловские рассказы про неё, какая она взбалмошная… все это меня тяготило.

Уставший от барж, Нью-Йорка, моего Нью-Йорка, ограничений, из-за которых мне неинтересно сниматься с якоря здесь, во Флашинге, по милости МакАсфальта и Строительной Корпорации… я думаю, Зачем ехать? Зачем вообще куда-либо ехать?… Знакомая тема. Вроде конца в самом его начале или наоборот. Хотя ничто не заканчивается, несмотря на обилие новостей, коими примчавшаяся с Манхеттена Фэй канифолит мне мозг:

С чердака, где обитает Том Тир, можно предаваться созерцанию Бауэри. Этот чердак находится на самом верху, подниматься три пролёта, здания, издали кажущегося заброшенным. На первом этаже там оптовик, толкающий дешёвые шляпы, на втором (имя выведено чёрной краской на двух тронутых плесенью стеклянных вставках грязных дверей — по одной с двух сторон площадки) дезинсекторы «О. Олсен Инкорпорейтид»; на третьем сикось-накось заколоченная досками дверь, озаглавленная «Склад» и этот скульптор-растяпа Флик, у которого с Томом общий ватерклозет. Дверь в этом заведении отсутствует, но он расположен чуть в стороне от ступенек, так что не факт, что посетителя обязательно увидят те, кто спускается или поднимается по лестнице.

Фэй видела приезд полиции, слышала ор и проследила, как все вышли. Три копа, сообщала она, первый — в форме, вероятно из патруля, за ним — один в штатском, вцепившийся Джоди в руку и чего-то ей втирающий на ухо, и затем Том, в компании ещё одного в штатском, и в кепке… точно он их заставил ждать, пока соберётся… и напоследок — Ог, напрочь одуревший, и еще Берилл — ты её должен был встречать, Джо — кого Фэй с собой притащила, Джео, Мона, распустившая нюни, её почти на себе пришлось волочь, рассказывала Фэй, и мусор, замыкающий шествие. На Бонд-стрит стояли три машины и мусорская карета.

— Откуда ты знаешь?

— Потом от народа, — пояснила Фэй. — Они у бара стояли, все эти бродяги, и ля-ля-ля по этому поводу. Этти, кстати, не повязали. Отошла за пять минут до их приезда.

Во время описанных событий Фэй восседала, с голыми коленками, но не снимая шубы, на унитазе, между второй и третьей лестничной площадкой, в обществе пауков и пыли под 15-ваттной электрической лампочкой без плафона, мужественно пытаясь побороть свой вечный запор. Высовываться она не рискнула, вдруг на улице пасут, выкрутила лампочку и переждала во мраке, пока они уводили остальных.

— Спасибо Финку, — сказала Фэй. — Он на Шеридан-Сквер у Джео пытался дозу выцыганить, до того как мы все переместились к Тому. Джео послал его на хуй. Нам бы потом туда не вылезать, но Том уже забился с Этти.

— А меня ты как нашла?

— Позвонила в контору.

— Хорошо, что ты меня нашла. Господи! Я сам вчера вечером к вам почти намылился. Заодно бы загремел!

Фэй возилась у крошечной раковины с грязной посудой. Выудила чайную ложку.

— Тебе сильно досталось, Джо?

Я передал ей баян и пипетку.

— Оставлю тебе, — пообещала она. — Вот ведь сволочной Финк! Сколько ему перепадает за что называется