Губернатор: Что же? Говори уж точнее!

Мохаммед: Ничего определенного, скорее, чувство, подозрение. Он был каким-то другим, он наблюдал за всем украдкой, но я-то сразу заметил. И говорил он всегда медленно, осторожно, подобно мудрому человеку, каким он многим и казался, но я решил: гляди, он чертовски внимателен, как бы не сказать чего неправильно.

Кади: И твое подозрение основано лишь на подобных домыслах?

Мохаммед: Я это не из воздуха взял. Вы еще увидите, как я был прав.

Шериф: Надо кое-что прояснить. Судя по имени твоего отца, ваша семья родом не из Мекки?

Мохаммед: Мы родом из Египта, но уже давно живем здесь, несколько поколений, мы — самые настоящие мекканцы.

Кади: Будь чуть скромнее, юноша. Семья шерифа живет здесь со дней Касра. Несколько поколений — это не считается.

Губернатор: Пожалуйста, пусть он продолжит.

Мохаммед: При первой совместной молитве я устроился ровно позади него. Чтобы лучше наблюдать. Я знаю, новообращенные и спустя годы делают ошибки. Если он притворяется перед нами, то я пойму это по его молитве.

Губернатор: И что же?

Мохаммед: Нет, нет, к сожалению, ничего. Должно быть, он хорошо учился. Это же возможно, правда?

Кади: Что возможно?

Мохаммед: Выучить молитву до мелочей и повторять ее с закрытыми глазами.

Кади: Есть много способов попасть в беду, и использовать время молитвы не по назначению — один из них.

Мохаммед: Я не пропустил ни единой молитвы и сам точно ни в чем не ошибся. Разве это не мой долг разоблачать богохульников и лицемеров, если они мне встретятся?

Губернатор: Ты все правильно делал. Но теперь расскажи нам чуть побольше. До сих пор у тебя не очень-то получилось убедить нас, будто ты разоблачил шейха Абдуллу как богохульника и лицемера.

Мохаммед: А почему вы меня тогда расспрашиваете? Неужели вы стали бы иначе тратить ваше драгоценное время? Нет! Вы, как и я, прекрасно знаете, что он лжец. Но он был хитер, так хитер, как все индийцы. В Суэце нас было много в одной комнате, у всех было дурное настроение, потому что пришлось много дней ждать лодки, но он-то, он хорошо сумел использовать время. Он щедро раздавал в долг деньги. Остальные были скрягами, каких поискать. Стоило им получить от него несколько монет, как они сразу стали нежными и сердечными. Они расхваливали его на все лады. Дарили сладости. Говорили о нем красивые слова, даже когда его в комнате не было, то продолжали льстить. Ох, шейх Абдулла, какой замечательный человек, какой чудесный мужчина. Они даже поссорились из-за того, у кого он остановится в Медине.

Кади: А ты? Тоже получил он него в подарок деньги?

Мохаммед: Немного, всего несколько пиастров, не мог же я один-единственный отказаться от его щедрот? Это сразу возбудило бы его подозрительность! Но я не купился и не потерял бдительности! Он давал ссуды направо и налево, а я был начеку. И вот однажды вечером я обнаружил в его сундуке — он забыл его закрыть — некий инструмент. Который не может носить с собой дервиш из Индии, это я точно знал. Очень странная вещь, какой я ни разу в жизни не видел. Дьявольская штука. Я спросил у человека, который должен был разбираться.

Губернатор: И что же это было?

Мохаммед: Секстант.

Кади: Что это такое?

Мохаммед: Очень сложный прибор, им измеряют звезды. Он нужен на корабле, но шейх ведь был не штурманом, а святым человеком. Якобы. Я дождался, пока он уйдет, и рассказал всем, что шейх Абдулла — неверный.

Губернатор: Об этом мы не знаем.

Мохаммед: Никто мне не поверил. Это была моя единственная ошибка, я и в страшном сне не мог представить, что они не поверят очевидной истине. Я-то надеялся, что мы вместе решим, как с ним поступить. А вместо этого они набросились на меня. Жалкие слабаки.

* * *

В Суэце останавливаешься только по нужде. Шейху Абдулле казалось, что цивилизация готовится для ответного удара в этой деревушке, где хижины и переулки трещали по швам, пытаясь разместить тысячи паломников. Нет ничего хуже наполовину готового поселения. И что может быть неудобней постоялого двора, где все удобства ограничиваются крышей над головой. Но дождя нет, так что и от нее никакого толка. Лучше бы ночевать в сточной канаве, чем среди поросших грязью стен. На щелистом полу, где гнездятся тараканы, пауки, муравьи и прочие ползучие твари. Он с детства привык к простым гостиницам. Когда в очередной раз приходилось переезжать, потому что отец не мог дольше оставаться в каком-то итальянском городке или на французском курорте. Но нигде его не вынуждали к такой мерзости. Ненавистней всего были звуки: ворковавшие голуби в открытом шкафу, охрипшие и остервенелые от любовной маеты; мощные кошки, которые охотились на чердаке и вопили в неиссякаемой похоти. Даже гулящие козы и лошаки заглядывали вовнутрь. Скотина, подходившая слишком близко к одной из фигур на полу, получала ощутимый тычок и неохотно брела прочь. И словно этого было мало, москиты жужжали еженощно Stabat Mater над распростертыми телами. Над его терпким полусном.

* * *

Комнату пришлось делить с попутчиками. В первый день они представились, недоверчиво оглядывая друг друга. Хамид аль-Самман, широкие усы, тихий голос, привыкший, что к нему прислушиваются; Омар-эфенди, пухлое лицо и исхудалое тело; Саад, просто Саад, шейх Абдулла не видел человека темнее; Салих Шаккар, непривычно светлокожий и жеманный. На второй день они выкуривали время, знакомясь. Все мужчины были из Медины, кроме Салиха Шаккара, родиной которого были Мекка и Стамбул, сразу две метрополии, как и подобает важному патрицию. Шейх Абдулла единственный из всех совершал хадж. Омар-эфенди сбежал из дома, когда отец решил его женить, хотя он никогда не делал тайны из своего сильнейшего презрения к женщинам. Сумев добраться до самого Каира, он записался в Аль-Азар нищим студентом. Все прочие были торговцами, они знали мир и оценивали собеседника по его дорогам и по его рассказам. Саад бывал далеко, доезжал до России, Гибралтара и Багдада. Салих знал Стамбул как собственный задний двор. Хаммид был знаком с Левантом и мог посоветовать караван-сарай в любом порту.

На третий день они открыли сундуки, чтобы показать друг другу свои ценности. Сокровища очаровывали юного Мохаммеда, и он не мог их выпустить из пальцев, так что приходилось его грозно одергивать, и больше всех на это злился Хамид, предпочитавший сидеть верхом на своем сундуке, набитом подарками для дочери его дяди со стороны отца, другими словами — для жены. Вне сундука Хамид был сама скудость, его ноги обходились без обуви, а единственной одеждой был казакин, изначальный охристо-коричневый цвет которого был заметен только на завороте воротника. Чтобы не распаковывать чистую одежду, он пропускал молитвы. Брови его изгибались, едва речь заходила об алкоголе, однако уголки рта выдавали тайное влечение. Он предпочитал курить чужой табак; в его карманах позвякивали три пиастра, и он как будто даже представлял себе, что их можно потратить. В противоположность ему у Омара-эфенди не было ни гроша, хотя он и являлся внуком мединского муфтия и сыном офицера, командовавшего охраной караванов в Мекку. Его преходящая бедность уравновешивалась прочным запасом предрассудков и отвращений, которые он излагал спокойно и степенно, словно долго их обдумывал. Саад, ни на шаг от него не отходивший, оказался бывшим рабом, слугой, помощником, а теперь — торговым партнером его отца. Сааду доверили вернуть домой беглого сына, и он располагал достаточными средствами для обслуживания своего подопечного. С собственными нуждами он поступал строго по принципу: будь щедр, когда берешь, и скареден, когда возвращаешь. Провозгласив целью путешествовать бесплатно, он был уже поразительно близок к своему идеалу. За темный цвет кожи его называли «аль-джинни», демон. Одетый в простую хлопковую рубаху, он обычно лежал, растянувшись, на двух ящиках, где хранились прежде всего изысканные ткани для него и его трех жен в Медине. Рядом с ним устроил ложе грациозный Салих. И обильно своим ложем пользовался, ибо брезговал любой физической активностью. В лежачем положении его достоинство не могло пострадать. Будучи наполовину турком, он одевался по стамбульской моде, не важно, находился ли он в Суэце, Янбу или в другой пыльной дыре калифата. Если он заговаривал, то исключительно о себе, словно являлся примером для всех, кого он превосходил по происхождению, вкусу, образованию и не в последнюю очередь по цвету кожи, поскольку приписывал своей необычно светлой коже магическую силу. А также по скупости и алчности. Прежде чем протянуть руку, он говорил: Щедрый человек — это друг для Бога, пусть даже в остальном он грешник. А если ничего не получал, то добавлял: Скупец — враг для Бога, пусть даже в остальном он чист и свят.