А вдогонку:

– Анна удавилась… Анка… Анка…

Кубарем слетел с коня, сшиб с ног какую-то старуху:

– Прочь! – и, не помня себя, ввалился в дом.

Толпится возле кровати народ. Растолкал всех и метнул взглядом по бледному испуганному лицу Анны.

– Анютушка! Родимая!

– Шкура! – сквозь стиснутые зубы буркнула Дарья и сердито повернулась у кровати взад-вперед на каблуках.

– Ты меня прости, Иван Степаныч. Тяжко мне… Скука грызет… Прости, голубчик…

– Живучая… – вновь прошипела Дарья.

– Вон, жаба! – топнул Бородулин и, размахнувшись, влепил ей пощечину. – Вон!!! Вон!.. Все вон!.. Всех перекострячу!..

Толпа бросилась кто куда, Дарья первая. Фенька на глаза попалась, размахнулся – раз!

– Это вы, стервы, с Дашкой!.. Укараулить не могли… Душу вышибу!..

– Иван Степаныч… – молила Анна.

Бородулин, шумно отдуваясь, запер все двери на крючок и, подойдя к Анне, грузно сел на табуретку. Как в лихорадке, стучали зубы, гудело в голове, пресекся голос, и все было как сон. Он крепко сжал виски, закрыл глаза, стараясь овладеть собой, но вдруг стал задыхаться: глаза испугались, забегали, руки ловили воздух, виски и лоб дали испарину, а табуретка выскользнула из-под дрожащих ног. Он ахнул, схватился за сердце, уткнулся в колени Анны и жутко, со свистом, застонал.

– Иван Степаныч… Бог с тобой… – вся в страхе вскочила Анна.

– Жива… Ну, Аннушка… Ну, родимая… – Встал, шатается, лицо налилось кровью, в глазах удивление и радость, будто впервые увидал Анну. – Господи, жива… невредима, – твердил он прыгающим шепотом.

Долго умывался, мочил голову водой и, шумно отдуваясь, жаловался:

– Эка, сердце-то… чуть что – и зашлось… Фу-у ты… Неприятности все, ерунда…

Ноги все еще дрожали и подгибались в коленях.

– Ну, как же ты так? – успокоившись, подошел он к Анне. – Пошто так-то?.. Пакость одна, душевредство. Ну, не по нраву тебе здесь, к отцу не то поедем, в Кедровку…

– И здесь… и туда… – в раздумье говорила Анна, опустив голову и рассеянно посматривая исподлобья на Бородулина.

– А? Чего?

– А так. Что-нибудь… этакое, чтобы… Вот Андрей знает… Больше никому, никому! – Она подняла голову и пристукнула кулаком по колену. – Никому!

– Чего – никому?

– А так уж… никому. – Она вздохнула. – Не вв-е-ерю, – растянула Анна и вдруг улыбнулась. – Ну, пойдем…

– Пойдем, Аннушка, – обрадовался Иван Степаныч, и они поднялись наверх.

– Вот, живи здесь, распоряжайся, – любовно сказал Иван Степаныч, но опять ударила в его сердце злоба.

– Водки! – крикнул Фене. – Приказчика сюда!

Пришел приказчик.

– Дашку сюда!

– Чичас, – сказал тот и скрылся.

– Ты не бей их, Иван Степаныч. Неужто не жаль тебе?

Бородулин грузно ходил по комнате, поскрипывая сапогами, Анна сидела у стола. Она то улыбалась, словно видела кого-то близкого, то вдруг становилась задумчива, а взгляд делался незрячим, будто глаза смотрели внутрь, о чем-то вспоминая.

– Привези ты ко мне, ради бога, матушку… Стосковалась…

– Ладно, Аннушка, привезу, – поспешно соглашался Бородулин.

– Поезжай скорее. Как увидишь Андрея – напиши…

– Аннушка… – как вкопанный остановился Бородулин.

– Ох, чегой-то я опять неладно… Голова горит.

Она облокотилась о стол и подперла голову рукой. Сбоку в нее ударяли лучи солнца, и Бородулину казалось, что ее побледневшее лицо с льняными волосами будто в венце из золота.

Анна лениво перевела взгляд на Бородулина и застыла. Глаза их встретились. Бородулин попятился, изумленно открыл рот. Ему ясно представилось, что не его видит Анна, а что-то другое, чего нет ни в нем, ни за избою, ни в тайге, во всем мире нет… Вот глаза ее ширятся, напряженно сдвинулись брови, лоб в складках; вся она как-то подалась вперед и порывисто задышала.

– Аннушка! – шагнул к ней Иван Степаныч. – Анна…

Та вздрогнула, ударившись локтем о стол, и робко улыбнулась.

– Не вспомнить… – протянула нежным, тоскующим голосом. – Не вспомнить…

– Ты чего это, Аннушка? – тихо сказал, стараясь скрыть тревогу, и наклонился к ней.

– Вот сидела бы я да и плакала бы все…

– О чем же?..

– А о чем – не вспомнить…

Он взял Анну за плечи, прижал ее голову к своей груди и поцеловал в гладкий прямой пробор.

– Мне хорошо у тебя, Иван Степаныч, – зашептала Анна. – Только скука берет, тоска.

И Бородулин увидел, как из ее глаз покатились слезы. Он завздыхал, мысли бестолково заметались: не знал, что делать.

– Плюнь на это, плюнь!.. – вдруг радостно сказала Анна. – Сначала потеряла, потом нашла… Сожги все. По-новому будет… Сожги!

Ивану Степанычу вдруг жутко стало и приятно. Он дрожащей рукой, покрывшейся холодным потом, вытащил платок и начал бережно вытирать слезы Анны. Ему хотелось сказать что-нибудь ласковое, бодрое, чтоб сразу просветлел у Анны разум. Он гладил ей голову, плечо, спину и чувствовал, что по всему его телу горячей волной полилась жалостливая отеческая к ней любовь.

– Сожги, сожги! – повторяет шепотом Анна, но он не слышит, своим полон, тайным и радостным.

Он теперь знает, он решил, и это будет! Он прилепит к себе Анну, убережет ее от лихого глаза, от наговора, он ее вылечит…

«Ребенок мой, дитя мое милое… Аннушка…»

– А как же, Иван Степаныч, ребеночек-то мой? – будто перехватив его мысль, спросила Анна. – Ведь ты, поди…

– Ну, что же, Аннушка… Об этом не думай… Я ребеночку рад, вырастим… Что ж такое… Ничего… роди…

Та подумала и сказала:

– Ты – хороший.

Голос у нее был тихий. Веселость и сила давно исчезли в нем.

– Вот что я тебе скажу, голубонька моя: ты ни о чем не думай, на все плюнь. Андрюшка? Тьфу! Плюнь да ногой разотри. Кабы он любил тебя, жиган такой, нешто сделал бы так, нешто ушел бы? Паршивец, и больше ничего… Подох? Туда ему и дорога. Будь он, собака, проклят… – раздраженно говорил Бородулин, опять хватаясь за сердце.

Анна слушает, опустив низко голову. Купец рядом на диване.

Мимо окон то и дело народ снует: возле дома задерживают шаг и, приоткрывая рты, настораживаются. Но купец говорит тихо, чтобы только Анна слышала:

– А вот я управлюсь с делами, в Иркутск поедем, к святителю Иннокентию. Город увидишь, людей. Во-о-от… Живи и ни об чем, значит, не думай… Да… Угодничек Божий исцелит тебя, как ни то обрадует… знаешь, как поется в церкви: «радосте нечаянная…» Да-а-а…