Равнодушно и безмятежно на произошедшее взирала Природа: глазками птицъ, букашекъ, рыбъ, листвою древъ. Приняла она Иру въ лоно свое. Прахъ къ праху – неизбывный законъ ея; потому не могла она, невинная въ причудливыхъ своихъ метаморфозахъ, быть удивленною, неспокойною.

«О неразумные! Какъ, какъ измѣнить ихъ?» – со вздохомъ произнесъ Акеро. М. молча отмахнулся. Сошедши на берегъ, Акеро вопросилъ М.:

– Желаешь ли ты продолжить дѣло Акая?

– Думно имъ, что дѣютъ нѣчто, чего свѣтъ не видывалъ и что способно удивить самое Вѣчность. Думно имъ, что они – не чувствуютъ, но вѣдаютъ-де: мы едины, ибо нѣчто каждымъ изъ насъ премного владѣетъ, насъ много, наконецъ: потому мы правы. Погляди, Акеро: слѣпцы, слѣпцы. Стадо любитъ своего пастуха, но я не пастухъ стадъ. И слишкомъ долго пили они изъ моей чаши.

– Но вѣдь и ихъ ты цѣнишь выше жрицъ.

– Конечно. Но Слѣпота ими всѣми глаголетъ. Акай былъ лучшимъ изъ нихъ, хотя и не былъ инымъ, какъ я. Онъ былъ наивенъ: онъ вѣрилъ въ чернь; думалъ: они – люди, а они – не люди; вѣрилъ: боги критскіе суть ничтожества, либо ихъ нѣтъ; не вѣдалъ: они – слуги бога всековарнаго; всѣ, опричь прозрѣвшихъ, – шуты и слуги создавшаго, развлекающіе жестокое его сердце, сколы съ ничто. О, если бы я могъ… Онъ не имѣлъ благородства души, кажущаго себя въ гордости и презрѣніи, не вѣдающемъ состраданія, въ презрѣніи, кое есть высоты души свойство непремѣнное, но онъ, поистинѣ, достойнѣйшій изъ малыхъ сихъ, что зачаты низостью, бытуютъ въ низости, суетствуя, и сами суть низость воплощенная. Онъ – духъ незрѣлый – въ зрѣломъ тѣлѣ. Я же, безмирный, немѣрный и неотмiрный воинъ духа, предпочту вѣчную потаенность, но въ иной жизни, я не царь черни. Слава? О ней не можетъ быть и рѣчи: она мірское, слишкомъ мірское: послѣднее искушеніе.

– Обогати собою міръ, изливши на него неложные свои свѣты, о сынъ Вѣчности!

– То предпослѣднее искушеніе.

– Можетъ ли кто-либо сдѣлать ихъ свободными: кто-либо, опричь тебя? – вопросилъ Акеро.

– Зачѣмъ?

– Лишь ты бы смогъ…освободить ихъ и тѣмъ спасти.

– Есть нѣчто въ мірѣ важнѣе міра и тѣмъ паче мира. Ратовать за простонародье не только низко само по себѣ, но еще и безсмысленно, ибо это имъ не надобно. Рабы рабовъ раба! О, истинно, истинно говорю тебѣ: вѣчно, вѣчно будутъ они, одни и тѣ же, возвращаться въ стойло: бытіе ихъ вращается по кругу – вкругъ стойла. О, зачѣмъ, идутъ они за мною, стелются какъ тѣни близъ меня? Любо имъ быть пылью подъ ногами моими.

– Ты – лучъ, ты проницаешь низкихъ свѣтами; ты зришь всё и всё вѣдаешь, но…

– …но не мѣняю ихъ…

– О да! Веди, о, веди ихъ къ вершинамъ духа и – къ вершинамъ отчаянія, о умершій для міра!

– Не мѣняю, ибо души ихъ мокры. Илъ и тину – не претворить въ огнь, стрѣлу и камень. Нѣтъ! Довольно! Я просвѣщалъ ихъ свѣтомъ, но они – тьма – остались во тьмѣ. Но тьма еще растаетъ. Ибо пріидетъ Свѣтъ съ Востока: то будетъ вѣяніемъ лазури. Реченное Дѣвою – святыня наивысшая и богатство неисчерпаемое. Нѣтъ на землѣ ученія благороднѣе, ибо оно не отъ земли, но отъ неба; оно – жало неба… Отнынѣ родъ людской раздѣленъ на многихъ и немногихъ, и прежнія ученія, ученія ложныя и злыя, жала земли, прекращаются для всего высокаго. И только для нихъ! Низкіе же да пребудутъ низкими, какъ и надлежитъ, и да пребудутъ ступенями для высокихъ. И для послѣднихъ я еще желалъ бы быть послѣднимъ, ибо первымъ для нихъ я уже былъ, хотя того и не желалъ; богомъ для нихъ я уже былъ, но не былъ червемъ; впрочемъ, на то времени нынче нѣтъ; и ничѣмъ и никѣмъ – до встрѣчи съ Нею – я уже былъ; но послѣднею моею волею будетъ: быть внѣ ихъ, – что вскорости и произойдетъ, ибо я желаю оставить слѣпыхъ. Знаешь ли, я лишь радъ тому, что они неспособны къ тому, что бездна безднъ межъ насъ.

– Почему?

– Ибо тогда они были бы сродственны мнѣ, а я не могу быть съ иныхъ поръ сродственъ убожеству.

Вдругъ М. неожиданно, съ лукавою усмѣшкою, взялъ въ руки кубокъ, захваченный въ одномъ изъ дворцовъ, необыкновенный въ красотѣ своей, съ изображенными на нёмъ быками, играющій свѣтами на Солнцѣ, кубокъ, дотолѣ лежавшій въ ладьѣ, и налилъ вина; и, выпивши, предложилъ и Акеро, сказавши предъ тѣмъ: «Кровь Земли-Матери не страшна для чадъ свѣта». Послѣ того какъ выпили, кубокъ осушивши до дна, М. неожиданно для Акеро изрекъ:

– Ты предашь меня.

– Никогда!

– Предашь: такова воля Судьбы. И разность межъ нами лишь множиться будетъ.

– Да минуетъ меня чаша сія! Я…мы не подъ властію Судьбы.

– Нынѣ нѣтъ. Но послѣ – будешь ты подъ властью ея…

– Но, другъ, дорогой другъ, не въ моей ли власти измѣнить Судьбу? Мы не выше ли Судьбы? – вопрошалъ Акеро.

– Не въ твоей, но только въ моей власти; не ты вершитель Судьбы своей. Либо Я, либо природа: выбирай, – сказалъ М., тяжело глядя на Акеро.

– Природа, въ лонѣ коей – я и ты.

– …на поводкѣ коей ты. Природа – лишь часть Жизни. Жизнь стелется по міру неложно: и рѣкою изливается, и стрѣлою летитъ: мѣрно. Истинно говорю тебѣ: каковъ міръ, такова и жизнь, потворствующая всему низкому. Жизнь ниже меня: я выше міра. И знай: я буду дѣять должное быть содѣяннымъ – съ тобою или безъ тебя.

– И что же будешь дѣять, ежель ни возстаніе, ни возставшіе, ни самый Критъ тебя не прельщаютъ?

– Изгнать Время, дабы воцарилась Вѣчность, – сего лишь алчу. Ибо всѣ ступени вѣковъ – и прошлыхъ, и грядущихъ – во смрадѣ Аримана – съ рѣдкими, лишь рѣдкими просвѣтами Бога Неизглаголаннаго. Молчитъ Богъ – вопятъ лишь боги.

Акеро такъ же неожиданно, какъ и дѣйствіе М. до сего, рѣшительно дотронулся до руки М., то ли тщась понять, не сонъ ли всё происходящее, то ли желая познать, не призракъ ли М., имѣетъ ли тотъ кровь и плоть. М., усмѣхнувшись, отвѣтствовалъ: «Да, Акеро, я имѣю плоть, но плоть не имѣетъ меня въ лонѣ своемъ: я – духъ, облаченный въ плоть, я – непреходящее, облаченное въ преходящее».

Глава 4. Два разговора

Въ то время какъ дворцы таяли, яко снѣгъ, плавимый Свѣтиломъ весеннимъ, произошелъ – въ прерывахъ межъ сраженіями – одинъ примѣчательный разговоръ. Однажды М., вышедши изъ шатра, взиралъ на закатное Солнце, словно застывшее въ