в голову при их первом прочтении: только те документы, что оставляют нас в недоумении, бросают вызов историку и одновременно помогают ему уйти от простых и всем очевидных интерпретаций. Историк вступает с источниками в диалог, материалы оживают благодаря его жизненному опыту, его воображению, его познаниям, его чуткости, тому, что кажется ему «нормальным»: все эти элементы косвенным образом связаны с тем, что изучает историк. Понимание общества, действия или события возникает не только из источников, но, кроме прочего и прежде всего, под влиянием вопрошающей стратегии историка.

Разумеется, история — это поиск истины, обреченный на незавершенность: каждый год мы, историки, создаем десятки книг о Карле V и Наполеоне, о крестьянском и городском мире, стремясь приблизиться к никогда не достижимой и неисчерпаемой истине. Следовательно, наш труд одновременно похож на труд литератора, но и отличен от него — мы стремимся описать и познать различные аспекты всего, что связано с человеком, но с помощью иных инструментов и ставя иные задачи. Подобно представителям других наук, историки никогда не придут к окончательным выводам, хотя и будут стараться все ближе и ближе подойти к тому, о чем они так и не смогут высказаться вполне. Речь идет о работе по поиску истины и об одновременном осознании того, что нашим гипотезам никогда не исчерпать тотальность рассматриваемой нами реальности. Итак, в книге я стремился осветить сам характер моего труда, борясь с категоричностью утверждений, нередко свойственных историографической риторике, и не скрывая очевидности того, что я задаю общие вопросы, хотя предложенные мной ответы касаются лишь ситуации, вокруг которой строилось повествование.

Как я упоминал в начале, историография последнего времени охвачена скорее сумбурным стремлением заниматься глобальной историей, не несущим в себе ничего подлинно нового с точки зрения метода, несмотря на бесспорное достоинство — привлечение внимания историков к полузабытым уголкам нашего мира и взаимоотношениям между ними. Благодаря чрезмерному числу точек наблюдения возникают разнообразнейшие картины того, чем хочет быть глобальная история; уже звучат сомнения, побуждающие сблизить глобальную историю и микроисторию. Я с удовольствием принял предложение переиздать рассказанную мной микроисторию, будучи убежденным, что метод, которому я следовал, еще многому способен научить, тем более в ситуации, когда познание прошлого, кажется, рассматривается как второстепенная, бесполезная и даже опасная задача. Прошлое обуславливает настоящее, которое желает — с большой долей лицемерия — вообразить себя свободным от обязательств в неизбежном процессе прогрессивного развития. Обесцениванию значения истории способствует и сведéние последней к механистической причинности фактов, ее банализация до уровня единственно верных, уже сложившихся решений. Микроисторики предложили вернуться к тотальной (но не глобальной) истории, т. е. к истории сложноустроенных действий и фактов, главными героями которых были и остаются женщины и мужчины.

Я посвящаю это издание памяти Эдоардо Гренди и Карло Пони, учителей и друзей: они внесли свой вклад в развитие микроистории.

Перевод с итальянского Михаила Велижева по изданию (с небольшими изменениями): Levi G. L’eredità immateriale. Carriera di un esorcista nel Piemonte del Seicento. Milano: Il Saggiatore, 2020. P. 7–13.

Примечания

1

Я имею в виду работу: Thompson E. V. The Moral Economy of the English Crowd in the Eighteenth Century // Past and Present. Vol. 50 (1971). P. 76–136 (итал. пер.: Società patrizia, cultura plebea. Otto saggi di antropologia storica sull’Inghilterra del Settecento / A cura di E. Grendi. Torino, 1981. P. 57–136).

2

Foster G. Peasant Society and the Image of Limited Good // American Anthropologist. Vol. 67 (1965). P. 293–315; Idem. Tzintzuntzan: Mexican Peasants in a Changing World. Boston, 1967.

3

Распространенные рассуждения о рождении современного государства часто основываются на перспективе глобализации, которая недооценивает роль локальных обществ и реалий в формировании политических особенностей национальных структур. Это происходит не только в процессе объяснения эволюционного развития, рассматривающем образование государств как единую стадию модернизации (например: Parsons T. Societies, Evolutionary and Comparative Perspectives. Englewood Cliffs, 1966; итал. пер.: Bologna, 1971). Некоторые авторы, подчеркивая постепенный характер расширения государственной монополии на власть и социального контроля, полагают, что центральная власть была в состоянии осуществлять единообразное и единообразующее господство. Изменение роли разных общественных классов происходило преимущественно в статических формах (например: Stone L. The Crisis of the Aristocracy, 1558–1641. Oxford, 1965; итал. пер.: Torino, 1972). Другие авторы видели главное объяснение перемещения отдельных наций в центр или на периферию сложной системы эксплуатации в развитии мирового капиталистического рынка; таким образом, они склонны полностью отрицать значение местных различий, которые не зависят от чисто внешних факторов и связаны с внутренней социальной структурой (например: Wallerstein I. The Modern World-System. Capitalist Agriculture and the Origins of the European World-Economy in the Sixteenth Century. New York, 1974; итал. пер.: Bologna, 1978). Я хочу подчеркнуть прежде всего тот факт, что структуры, используемые новыми государственными образованиями в фазе перехода от феодализма к капитализму, в своем дальнейшем политическом развитии в значительной степени зависели от того, каким образом крестьянские сообщества на местах реагировали на развитие рынка и системы удержания, перераспределения и контроля центральной власти. В этом направлении движется Ч. Тилли в статьях, собранных в томе: Tilly C. The Formation of National States in Western Europe. Princeton, 1975 (итал. пер.: Bologna, 1984); и еще более явственно Б. Мур: Moore jr. B. Social Origins of Dictatorship and Democracy. Lord and Peasant in the Modern World. Boston, 1966 (итал. пер.: Torino, 1969): переплетение процессов централизации и конфликтов социальных групп становится основным механизмом, дифференцирующим и характеризующим политические системы. Сила государства вытекает из функции контроля, которую господствующие классы могли и должны были передоверить центральной власти в силу своей главенствующей роли и экономических задач. Однако при этом недооценивается огромное разнообразие ситуаций на периферии, где государству необходимо осуществлять власть, а также вытекающие отсюда обстоятельства. Роль посредников между периферией и государством, которую выполняли местные нотабли, является важнейшим аспектом политической жизни многих современных наций, и это один из сюжетов данной книги (см. отличную обобщающую работу: Torre A. Stato e società nell’Ancien Régime. Torino, 1983).

4

Критика теорий оптимизации как приемлемой объяснительной модели поведения породила за последние годы огромную литературу, на которую здесь даются ссылки. В особенности см.: Simon H. Models of Thought. New Haven, 1979; Leibenstein H. Beyond Economic Man. A New Foundation for Microeconomics. Cambridge (Mass.), 1976; Idem. General X-Efficiency Theory and Economic Development. New York, 1978. С точки зрения неопределенных ситуаций и некоторых достаточно отдаленных аналогий с рассматриваемыми здесь крестьянскими реалиями большой интерес представляют работы: Roumasset J.