было из окрестностей его замка слушать обедню в Старой церкви, не заходя туда. Однако этот проем во время визитов наших Предшественников Монсеньоров Берджеры и Беджамо был заделан, и теперь он просит разрешения вернуть ему эту старинную привилегию, но ввиду того, что мы не можем допускать подобные проемы и трибуны, как противоречащие каноническим постановлениям, мы предпочли дать ему разрешение, каковое и даем взамен предыдущего, чтобы для удобства синьора Графа и его наследников в стене левой стороны названной Капеллы была проделана дверь, через которую он сможет туда входить, при условии что он сделает это за свой счет и таким образом, чтобы эту дверь нельзя было открыть или закрыть, кроме как изнутри названной Церкви, а ключ всегда находился у Приходского священника и временно у его заместителя».

Наконец, архиепископ официально заявлял, «что дарованное нами синьору маркизу Тане право возложения родового герба на главный алтарь никоим образом не может предоставить ему преимущество или наделить преобладанием в Феоде к ущербу для других синьоров консортов, наших вассалов».

Таким образом, два синьора Сантены могли положить конец своей ссоре, что и было сделано посредством договора, подписанного 15 марта 1713 г.[178] Приходская церковь обогатилась символами их власти. Им пришлось отказаться в пользу города Кьери от большей части своей юрисдикции, отныне ограниченной пределами городка от моста до моста. Однако взамен они получили возможность анахроничной реставрации формальных признаков их престижа. Надписи с изображением родового герба Бенсо надлежало украсить дверь, дававшую доступ непосредственно из церкви в замок; а маркиз Тана получил право на такую же надпись на входе в Святую святых, в то время как его герб должен был быть изображен на главном алтаре. Маркизу Тане досталась скамья in cornu Epistolae[179], а графу Бенсо, симметрично, in cornu Evangelii[180], «и двое вышеозначенных никогда и никаким образом не смогут передвигать свои скамьи вперед».

Были решены и другие проблемы, вызывавшие трения и конфликты между двумя семьями: резиденцию суда подеста следовало перенести из Сантенотто «в третий дом»; во время процессий первенство отдавалось тем господам, которые имели орден Св. Благовещения, а остальные следовали за ними по возрасту; и точно так же нужно было поступать при выдвижении на должность подеста, причем кандидатура должна была быть обязательно одобрена всеми.

Витторио Амедео II утвердил это соглашение, что свидетельствует о некотором давлении с его стороны, которое было необходимо, дабы установить мир в небольшом уголке его владений[181]. Крестьянам пришлось принять Перераспределение в силу их фактического проживания на территории города Кьери: их микроскопические наделы оказались самым тщательным образом измерены и включены в систему жесткого налогообложения, которое, вероятно, способствовало установлению большего единообразия в денежных оценках земли. Это вело к существенному изменению самих основ экономического расчета и, соответственно, всей системы выбора целей и представлений в рамках способа производства мелких собственников. Крестьяне Сантены продолжали оплачивать аренду натурой и каплунами за жилища, огороды и конопляники в границах поселения; на них лежала дорогостоящая обязанность использовать для приготовления хлеба печь консорциума; их судил судья, избранный сантенскими синьорами с одобрения туринского Сената; их жнивье и луга не могли сдаваться в аренду овчарам из Энтракве, которым во время зимних перегонов скота следовало останавливаться только в больших феодальных хозяйствах.

Политическая авантюра, продлившаяся пятьдесят лет и принявшая столь своеобразную, но и столь показательную форму с точки зрения образа мыслей и образа действия обитателей крестьянского мира XVII в., окончательно завершилась. Мне хочется верить, что прошедшая перед нашими глазами пестрая вереница персонажей имела некоторое значение не только сама по себе, а изучение скромного повседневного быта жителей Сантены способствовало пониманию темных и светлых сторон государства Нового времени, актов выбора и компромиссов, совершавшихся внутри его господствующих классов.

Послесловие

Сегодня мы живем в глобализованном мире. Разумеется, это не новость, хотя современная глобализация росла и развивалась со скоростью, невиданной прежде в масштабах всей человеческой истории — с того момента, когда отдельные африканские представители вида Homo sapiens пересекли моря и пустыни, дабы заселить многие уголки Азии и Европы. Впрочем, в последнее время глобализация в особенности затронула историков: следуя моде или всеобщему соблазну, они нередко посвящали себя изучению взаимоотношений между регионами и континентами, часто недооценивая тот факт, что глобальные явления постоянно порождали новые формы фрагментации. Дело в том, что предмет глобализации — финансовая и экономическая реальность, информационная среда или передвижение огромных скоплений людей — лишь отчасти соответствует изменениям в мире. Трансформация не сопровождалась куда более медленной глобализацией политического и социального контроля за этими явлениями. Как следствие, возникла могущественная власть развивавшейся автономно финансовой системы, не обеспечивающей достаточной поддержки реальной экономике; росло неравенство; складывались большие монополии, а распределение благ отсутствовало. Кажется оправданной постановка вопроса: возможна ли глобальная история, которая не была бы одновременно социальной и политической историей? Следует ли историкам, проявляя чуткость к опасности этноцентризма и национализма, отказаться от привычных точек наблюдения в пользу исторического исследования, рассеянного в пространстве, в архивах и контекстах, составляющих основу нашего ремесла? Глобализация и глобальная история — это не одно и то же, поэтому интерес к глобализации отмечен определенным политическим смыслом, не говоря о стремлении контролировать значительный поток финансирования: в его истоках лежит историцистская и неолиберальная мысль (на мой взгляд, сегодня превалирующая) о существовании единственно возможного решения, продиктованного хаотически устроенным капиталистическим обществом. Практикующие глобальную историю специалисты предлагают отказаться от истории, которая отталкивается от государств, критикует этноцентризм и рассматривает мир, где культурные и экономические отношения выходят за пределы установленных границ. Они предпочитают фиксировать связи между далекими и не похожими друг на друга сегментами реальности. Таким образом, речь идет о сильном идеологическом проекте, цель которого — не предложить свой метод, а иначе расставить акценты, забывая в итоге о самых существенных вещах — например, о по-прежнему важном влиянии государств — и не слишком отличаясь от того, что лучшие образцы историографии нам уже дали.

Я оценивал работу историка по-другому — как исследование о том, каким образом женщины и мужчины жили в различных контекстах, но тем не менее в рамках единого многообразного мира, связи внутри которого становились все более интенсивными. Так, я считал, что развитие историографии больше касается методов, того, как мы идентифицируем и решаем проблемы, нежели объектов, того, что мы изучаем. «Нематериальное наследие» следует рассматривать именно как упражнение в этом последнем роде.

Моя книга написана тридцать пять лет назад, т. е. в культурном и политическом контексте, весьма отличном от сегодняшнего. Я прожил долгую жизнь, участвовал