Милена вскрикнула, вцепилась в поводья, но перепуганнаякобыла бесновалась, пытаясь сбросить всадницу. На морде ее выступила клочьямипена, она переступала на задних ногах, храпя и задыхаясь. В глазах женщиныпотемнело, сердце бешено колотилось от страха, она уже чувствовала, как соскальзываетс седла, еще секунда — и грохнется о землю…

Вдруг какая-то гибкая фигура метнулась наперерез, человек втвидовом костюме схватил взбесившуюся кобылу за поводья, повис на них. Лошадьеще раз всхрапнула, опустилась на все четыре ноги, постепенно успокаиваясь.

— Ну все, ну все! — приговаривал спаситель, поглаживаяпокрытую пеной морду. Он повернулся к Милене: — Как вы? В порядке?

Милена увидела светлые волосы, встревоженный взгляд, ямочкуна подбородке, и ее охватила странная слабость. Она всхлипнула и началасползать с седла. Литовченко подхватил ее, взял на руки, понес к обочине, гдестояла зеленая садовая скамья. Присмиревшая кобыла послушно шла рядом. Миленапочувствовала необыкновенный покой. Она плыла в этих сильных руках, как пооблаку, и хотела только одного: чтобы это мгновение длилось вечно.

Литовченко опустил ее на скамью, сел рядом, озабоченнопроговорил:

— Ну все, ну все…

Точно такими же словами он только что успокаивал лошадь,подумала Милена отстраненно, но это нисколько ее не огорчило, не показалось ейунизительным.

— Ну все, все позади… все в порядке… я провожу вас до дома…вам нужно отдохнуть…

— Нет… не нужно… — прошептала она едва слышно и сделалато, что ей хотелось сделать с первой встречи: протянула руку и погладила еголицо, его подбородок с трогательной детской ямочкой…

Кобыла переступила ногами и тихо всхрапнула.

— Ну вот, только этого не хватало, — проговорил мужчинас непонятной грустью, склонился над Миленой и поцеловал ее горячими сухимигубами. — Что же теперь делать-то?

Он провел рукой по медовым волосам с такой увереннойнебрежной лаской, что Милена задохнулась, с головой накрытая жаркой удушливойволной.

— Ну вот… — пробормотал Алексей растерянно.

Затем он схватил поводья лошади, привязал их к зеленойскамье, легко, как перышко, поднял Милену и понес ее к видневшейся среди кустовсторожке.

Внутри сторожки было темно и тихо, пахло прелыми листьями ипоздней осенью. На каменном полу лежало сложенное вдвое грубое шерстяноеодеяло.

Алексей заботливо уложил Милену на это одеяло, закрыл дверьсторожки. Стало совсем темно, но, к собственному удивлению, Милена вдругпочувствовала удивительный, небывалый покой. Горячие мужские руки гладили ее ив то же время раздевали — в этом не было обычной суетливой поспешности, толькоудивительная уверенная ласка. Он медленно расстегнул все застежки, освободил ееот тугого, плотного, как панцирь, костюма для верховой езды, освободил ее отвсех страхов и предубеждений, освободил ее от самой себя. Она освободилась, какосвобождается бабочка от серого уродливого кокона, открылась ему легко ирадостно, как будто сбросила груз прожитых лет, груз себялюбия и зависти, грузнесбывшихся надежд и неосуществленных желаний. Она открылась ему с удивившей еесаму бездонной нежностью. Сильные ритмичные движения его тела как будтоубаюкивали ее, казалось, все происходит во сне. И также во сне все ее телонаполнилось серебряным звоном, золотым закатным светом, томительной сладостьюприхваченного морозом винограда.

Потом она тихо лежала рядом с ним, гладила его грудь, еголицо, ямочку на его подбородке. Почувствовав влагу на своей щеке, она не сразупоняла, что это слезы, ее собственные слезы, а когда поняла — очень удивилась.

— Вот ведь как, — проговорил рядом с ней мужской голос,почти незнакомый, немного хрипловатый. Почти незнакомый, он в то же времяказался ей знакомым с самого рождения, а может быть, еще раньше — с сотворениямира.

Потому что мир был сотворен только для того, чтобы онилежали вот так на старом одеяле в полутемной садовой сторожке.

* * *

А в двадцати метрах от сторожки стоял другой мужчина. Егокруглое, румяное, как у ребенка, лицо казалось спокойным. Оно всегда казалосьспокойным и веселым, благодаря чему этот человек умел нравиться, привлекать ксебе сердца. Однако под этим спокойствием, как под тонкой коркой застывшейвулканической лавы, кипели нешуточные, поистине вулканические страсти.

«Кто угодно, — думал он, обламывая колючие веткидрока, — кто угодно, только не я. Случайный человек. Ничтожество. Тупойохранник. Нищий солдафон. Только не я, только не я! Меня она не замечает, непринимает всерьез. Я для нее — клоун, шут, мальчик для битья, предмет дляпостоянных безжалостных насмешек. Но мы еще посмотрим, кто будет смеятьсяпоследним!»

Он побрел напролом, через кусты, ломая ветки и цедя сквозьзубы яростные ругательства. Понемногу ярость проходила, уступая место холоднойугрюмой ненависти. Холодной как лед… Он вспомнил старую поговорку: месть — этотакое блюдо, которое следует подавать хорошо остывшим. Чего-чего, а терпения унего хватает. Терпения и умения выстраивать интригу.

Павел пришпорил лошадь, пустил ее вскачь вслед за Миленой,промчался по широкой аллее, въехал на узкую дорожку и наконец увидел впередисветло-гнедую кобылу и всадницу в зеленом костюме. Милена ехала шагом, странноссутулившись. Подъехав ближе, Павел увидел, что плечи ее содрогаются отрыданий.

— Я не хотел сделать вам больно, — проговорил он,поравнявшись с ней и переведя лошадь на шаг. — Я только хотел поговорить свами о том, что случилось.

— Скажите еще, что здесь нет ничего личного и вы простоделаете свою работу, — процедила она.

— Не скажу, — не согласился он, — мне простонеобходимо раскрыть это убийство, от этого зависит и моя жизнь. А вы, разве выхотите, чтобы человек, отравивший Литовченко, остался безнаказанным?

В дальнем конце дорожки показался всадник, помахал Миленерукой.

— Если хотите поговорить… — Она развернула лошадь иподобрала поводья. — Если хотите поговорить, приходите на вечернийспектакль в «Олд-Вик». Вас проводят в мою ложу.

В пабе «Дрозд и куница» было тихо и полутемно — еще ненастало время для постоянных посетителей. Хотя толпы в этом уединенном месте итак никогда не бывало — паб был старый, находился в тихом, малонаселенномквартале, далеко от тех мест, где проводят время футбольные болельщики. Хозяин,крепкий массивный старик с красным лицом, привычно вздохнул — дела шли неважно.

Он протер стойку и выключил свет в незанятой половине зала —незачем зря жечь электричество, когда в зале всего трое посетителей. Двоемужчин за дальним столиком явно разговаривают о делах. Хмурые озабоченные лица,слова цедят сквозь зубы — понятно, что пришли сюда не пиво пить, не обсуждатьпоследний матч «Арсенала». Хозяин от скуки рассматривал их. Один — круглолицый,светловолосый, с выражением детского недоумения на лице. Наверное, когдаулыбается, кажется совсем мальчишкой, хотя так можно дать лет сорок. Второй —чуть сутулится, смотрит настороженно, недоверчиво, исподлобья, говорит, едваразжимая губы. Голову с ранними залысинами наклоняет, и вид недовольный. Упервого — ярко выраженный славянский акцент, второй же и вовсе не подходил кстойке, так что хозяин не слышал, как он говорит. Русские — кто же еще? Ихсейчас очень много в Лондоне. И зачем они забрели в его паб? Поговорить оделах? Дела решают в офисе, а здесь отдыхают после трудового дня. Но у этихрусских все наоборот… Впрочем, его это не касается.