Это было невероятно. И тут я понял, что до сих пор искал ответа совсем не там, где нужно. Я обратился к самому привычному объяснению, и многие на моем месте поступили бы так же. Я думал, что за сверхъестественными феноменами стоят духи. Но теперь стало ясно: причиной было нечто другое, даже более пугающее. Полтергейстом были эти женщины в состоянии глубокого сна.

Я никак не мог отвести взгляд от представившейся мне сцены. Если бы Мейтленд боролся, сопротивлялся невидимому нападению, это было бы не так страшно, как его нынешнее застывшее состояние. Видимо, на него оказывали такое мощное влияние, что он просто не мог сопротивляться. Никаких внешних проявлений насилия не было – видимо, женщины решили отомстить за себя по-другому. Мейтленд лишил их собственной воли при помощи лекарств и электрошока, и теперь они поступили точно так же с ним.

– Боже, – простонал я.

Что же происходит с Мейтлендом? Что они для него приготовили? Видимо, что-то ужасное. Я вспомнил, что он говорил мне, когда я только приехал в Уилдерхоуп. Мейтленд рассуждал о страданиях, и теперь пациентки решили отплатить за все свои мучения. А потом подумал о ширме в церкви Уэнхастона, на которой изображались кары, постигшие грешников. Я не сомневался, что, хотя с телом Мейтленда все в порядке, он сейчас переживает нечто подобное.

С потолка свалилась толстая балка и разбила в щепки стол медсестры. На пол посыпались камни, погас свет, и комната погрузилась в темноту.

Жар сделался невыносимым, я почти задыхался.

Дольше медлить было нельзя. В несколько прыжков я преодолел ступени лестницы, уклоняясь от падающих сверху кусков дерева. Из-за дыма трудно было что-то разглядеть. Я споткнулся о кусок опрокинувшихся и рассыпавшихся на части доспехов. Высоко над головой треснуло еще одно окно, и вслед за тихим звоном последовал неумолимый дождь битого стекла. Я встал и ринулся к распахнутой входной двери, – единственному источнику дневного света в темном вестибюле.

Внезапно я застыл. Ощущение было такое, будто меня кто-то держит. В последний раз это случалось со мной давно – на детской площадке или во время игры в регби. Так бывает, когда вцепляются в одежду, пытаясь остановить. Я знал, что делать, и даже не стал оборачиваться. Просто напряг плечи и опустил руки. Пиджак соскользнул, и двумя быстрыми прыжками я добрался до двери.

Оказавшись на террасе, я обернулся и увидел, как рушится лестница. Она сложилась, будто гармошка, и меня окатило обжигающей волной раскаленного воздуха. Мне опалило волосы и брови, воздух наполнил удушливый запах. Пошатываясь, я вышел во двор и сделал самый глубокий вдох, на какой был способен. В жизни не испытывал подобного удовольствия. Наклонившись и упершись руками в бедра, я долго кашлял, пока не почувствовал тошноту. Костяшки были в крови, брюки в нескольких местах прожжены.

Сестра Дженкинс вместе с медсестрами уводили пациентов подальше от пылающего здания. Те, кто сегодня не дежурил, высыпали из общежития и устремились в ту же сторону. Мистер и миссис Хартли, а также ее помощница стояли около коттеджа завхоза и с безопасного расстояния следили за крушением Уилдерхоупа, наслаждаясь благотворным эффектом фирменного чая миссис Хартли.

Прихрамывая, я прошел мимо «бентли» Мейтленда и мельком взглянул на свое отражение в лобовом стекле. Передо мной предстал человек с грязными разводами на лице и стоящими дыбом волосами. Посмотрел, как темные тучи плывут над башней, и тут лопнуло еще одно окно.

На следующий день мне позвонил журналист, решивший раздуть из всей этой истории сенсацию. Особенно его интересовало, почему мне не удалось спасти Мейтленда.

– Я говорил с сестрой Дженкинс.

– Да?

– Она о вас очень высокого мнения, доктор Ричардсон. Считает, что вы герой или что-то вроде того.

– Ну, это преувеличение.

– Разве не вы покинули горящую больницу последним? Разве не пытались прийти на помощь доктору Мейтленду и пациенткам?

– Дверь в комнату сна заело. Должно быть, такой эффект на дерево оказал сильный жар. Я несколько раз пытался попасть внутрь, но не смог открыть дверь и вынужден был спасаться бегством. Ничего героического тут нет.

Поняв, что больше ничего рассказывать я не собираюсь, журналист поспешно закруглил разговор.

Отчего возник пожар, выяснить не удалось. Решили, что причина в неисправной проводке, – вариант самый правдоподобный и довольно предсказуемый. Мистер Хартли постоянно протирал лестницу каким-то средством собственного изобретения. Скорее всего, в этой сомнительной смеси содержались, кроме всего прочего, и легковоспламеняющиеся вещества.

В Восточной Англии я задерживаться не стал. Впрочем, причин для этого у меня и не было. Когда полиция меня допросила, я поехал в Борнмут и некоторое время жил у родителей, а потом начал готовиться к переезду в Лондон.

Случившаяся трагедия широко освещалась в прессе, несколько газет напечатали некролог. В своем мнении о личности Мейтленда пресса была единодушна. Его называли «талантливым оратором», говорили, что Мейтленд «опередил свое время», называли «самым выдающимся британским психиатром со времен Генри Модсли». Сэр Пол Меллинсон, с которым я работал в больнице Святого Георгия, писал о Мейтленде как об «идеальном коллеге» и «человеке поразительной целеустремленности». Он был «врагом предрассудков, выдающимся критиком теории психоанализа и выдающимся примером для будущих поколений».

На радио даже подготовили программу о Мейтленде. Шла она поздно вечером. Собрались видные гости, обсуждали его биографию и труды. Все выражали свое восхищение, кроме философа, критиковавшего Мейтленда за «грубый редукционизм». «Человеческая личность, – подрагивающим старческим голосом вещал он, – не сводится к законам химии». Про Уилдерхоуп никто не упоминал, хотя о терапии глубокого сна речь заходила несколько раз. Мейтленда хвалили за приверженность этому методу лечения.

То, что я работал у Мейтленда, шло мне только на пользу. Часть его известности распространилась и на меня. Некрологи сделали свое дело – когда я приходил на собеседования, меня встречали с большим уважением. Мне предложили место в больнице Ройал-Фри, и я согласился. Потом снял комнату в Дартмут-Парк. К счастью, новая квартирная хозяйка выгодно отличалась от моей прежней, из Кентиш-Таун. Общалась с местными художниками, ходила по дому в шелковом кимоно, курила черную черуту. А самое лучшее ее качество заключалось в том, что ей было совершенно все равно, когда я прихожу и когда ухожу.

Вскоре после Пасхи я получил письмо от Джейн. Она навела справки и узнала, где я. Джейн написала всего несколько строк. Утверждала, что думает обо мне и хочет поговорить.

«Давай встретимся. Я теперь работаю в больнице Юниверсити-колледж. Может, где-нибудь поблизости?»

Я не ответил. Просто скомкал письмо и выбросил.

Я убедил себя, что наши отношения кончены раз и навсегда и Джейн меня больше не интересует. И все же воскресными вечерами прогуливался по Хэмпстеду и смотрел на окна домов, вспоминая свои фантазии о нашей будущей совместной жизни. Гадал, как бы все у нас могло сложиться.