* * *

Моя бабушка была до жути тихой и молчаливой женщиной. Даже в девяностые, когда стало можно говорить абсолютно все, она никогда не рассказывала ни о своей семье, ни о моем дедушке. В детстве мне это казалось абсолютно нормальным; о причинах подобной сдержанности я задумалась, лишь когда бабушки уже не стало.

С моей мамой бабушка тоже не откровенничала, так что мне остается лишь гадать, кем были наши предки. Под каток репрессий тогда мог попасть кто угодно — от знатнейших дворян до неграмотных крестьян, от вернейших сторонников советской власти до, разумеется, ее врагов. Впрочем, нельзя исключать и того, что моей семье удалось избежать арестов, лагерей и расстрелов; просто бабушка, видя, какие ужасы нередко случались с любителями поболтать, решила всегда держать рот на замке.

Свою дочь бабушка учила тому, что помогло выжить ей самой, — вести себя тихо, не болтать, ничем не выделяться из толпы, никогда не хвастаться достатком, найти непыльную работу, за которую платят, конечно, не слишком большую, но относительно приличную зарплату.

Мать так и сделала. Она окончила городской политех и, как-то сумев избежать распределения (а выпускника вуза могли отправить в абсолютно любой уголок СССР), поступила на службу в престижный местный НИИ, то есть в Научно-исследовательский институт. Почему мать, несмотря на все свое обаяние и желание устроить личное счастье, так и не вышла замуж в те спокойные времена, я не знаю. Судя по паре-тройке оговорок, она в ту пору переживала безумный роман с женатым мужчиной и надеялась оторвать его от семьи. Но, разумеется, борьбой за чужого мужа жизнь моей мамы тогда отнюдь не исчерпывалась.

Когда прежний мир провалился в тартарары, мать, немного выпив по праздникам (к счастью, алкоголем она никогда не злоупотребляла), со слезами на глазах вспоминала золотые деньки юности — она успела начать работать перед самым развалом Союза.

Поначалу я с горящими глазами слушала рассказы о том, как на Новый год, Первое мая и Седьмое ноября в НИИ накрывали огромные столы, угощение для которых собирали в складчину. Для сотрудниц института праздничные застолья были прекрасным поводом продемонстрировать свое кулинарное искусство. А самых обаятельных мужчин отправляли в магазин — уговорить продавщиц продать дефицитную колбасу «из-под прилавка», то есть противозаконно. При неблагоприятном стечении обстоятельств за это могли привлечь к ответственности, но сотрудникам НИИ все всегда сходило с рук, и вожделенная колбаса становилась «гвоздем» любого торжества наряду с тортами «Лебединый пруд» и «Наполеон» от известнейших институтских кондитерш.

Иногда сотрудники НИИ в выходные вместе ходили в походы и за грибами — эти экспедиции мать тоже вспоминала со слезами восторга. Даже поездки «на картошку» — ежегодная повинность всех советских ученых и студентов, обязанных осенью собирать урожай, поскольку деревни уже почти обезлюдели, — маму не столько раздражали, сколько умиляли.

А мое собственное отношение к ее юности навсегда изменилось в тот день, когда я, уже подросток, без всякой задней мысли спросила, в чем состояли служебные обязанности сотрудников столь замечательного НИИ.

Услышав мой вопрос, мать сначала смутилась, потом ненадолго задумалась и не совсем уверенно ответила, что НИИ разрабатывал станки — не то металло-, не то деревообрабатывающие, я сейчас уже не вспомню.

— Это были замечательные станки! — сказала она с каким-то преувеличенным энтузиазмом. — Они всего лишь чуть-чуть уступали зарубежным аналогам!

Все мое умиление распрекрасным НИИ сразу же как рукой сняло. Если уйма сотрудников не в силах разработать самые передовые станки — зачем нужна эта синекура? Не для того ведь, чтобы устраивать пышные праздничные застолья с дефицитной колбасой, и не для того, чтобы всем вместе ходить в походы…

Подозреваю, точно так же обстояли дела в большинстве советских предприятий и учреждений, поэтому страна и развалилась. Главный критерий любой фирмы — эффективность, а не создание доброй, душевной атмосферы для сотрудников.

Я, разумеется, не стала делиться с матерью своим мнением: если она за долгие годы так ничего и не поняла, значит, мои объяснения тоже не помогут.

Как бы то ни было, мамина синекура отдала концы. Заказчики второсортных станков или тоже разорились, или перешли на более качественные зарубежные аналоги, а любители застолий и походов оказались на улице. Думаю, тогда же оборвался и роман матери с чужим мужем: когда борешься за выживание, становится не до безумных любовей на стороне.

С бедой экс-инженеры справлялись по-разному. Как и следовало ожидать, наиболее энергичными оказались женщины: в отличие от мужчин, они категорически не желали видеть дома голодных чад.

У мамы тогда детей не было, но нищенствовать она тоже не собиралась. Поэтому, несмотря на бешеные возражения моей бабушки, вместе с несколькими экс-коллегами однажды отправилась в Москву, чтобы купить там товар и продать его в родном городе.

Разумеется, поначалу все челночницы воспринимали свои поездки как нечто временное — «пока все не утрясется». Но никто по-прежнему не хотел ни производить, ни покупать морально устаревшие станки, которые проектировали любители застолий и походов. А вот спрос на товары в моем родном городе был всегда, даже когда на большинстве сохранившихся предприятий месяцами не платили зарплату.

Так и жили. Из одной из поездок мать вернулась беременная. Хотела сделать аборт, но, поддавшись уговорам бабушки, сохранила ребенка. Именно поэтому я и появилась на свет.

Первые восемь лет меня воспитывала бабушка, а я из кожи вон лезла, чтобы привлечь внимание любимой мамочки. Потом бабушки не стало. Освободившись от ее надзора, мать бросилась устраивать личную жизнь. Остальное я уже рассказала.

Я по-прежнему обижена на мать за невнимание — но благодарна за очень многое. И за то, что она не сделала аборт, и за то, что не спилась и не сломалась, когда привычный мир рухнул, и за то, что рано научила меня читать, и за то, что поверила моим жалобам на своего очередного кавалера, оказавшегося педофилом. Сумела бы мать защитить меня от школы моделей, если бы заранее знала всю правду о ней? Очень сомневаюсь. Кроме того, если бы это случилось, я бы, наверное, сейчас вместе с матерью торговала на рынке. Не могу сказать, что меня вдохновляет подобная перспектива.

В общем, что есть, то есть. Я помню то хорошее, что мать для меня сделала, и стараюсь за него платить. Рада, что нашелся-таки Тимур Юсуфович: значит, многолетние поиски настоящей любви были не напрасны. Рядом с ним мать просто расцвела.

* * *

— Все поняла, мам, — сказала я, уже не сдерживая раздражения. — Пока мы с художником не трахались — он мне даже не предлагал, кстати…

— Он голубой? — удивилась она. — Или импотент?.. Уточни как можно скорее! Если второе — немедленно тащи к врачу, не слушая никаких возражений! За исцеление от этой напасти твой художник будет тебе благодарен по гроб жизни.

— Хорошо, уточню. — Спорить не было сил.