— Увы, мадам… — развел руками старичок. — Я даже не слышал о таком художнике. Он из Польши или Моравии?

— Из России и, как я слышала, весьма ценится среди знатоков. Ну, а если у вас нет, извините.

В двух других галереях мне показали несколько полотен, но я сделала вид, что они не произвели на меня впечатления, и попросила то же самое, но в розовых тонах под стиль моей воображаемой гостиной а-ля Людовик Шестнадцатый, и опять упомянула Протасова. Там о нем тоже ничего не слышали.

Когда я вышла из третьей по счету картинной галереи, то увидела Себастьяна Кервадека. Он стоял на пороге своего магазина и наблюдал за моими перемещениями.

— Мадам Авилова! Вы ли это? — Он деланно всплеснул руками. — Пришли покупать картины или так, полюбопытствовать?

— Как получится, мсье Кервадек.

— В любом случае милости прошу, заходите.

Галерея Кервадека с нарисованной на вывеске придорожной часовней занимала два этажа просторного здания конца восемнадцатого века. Картин на стенах было превеликое множество. Я вытащила из сумочки лорнет и принялась рассматривать произведения, выставленные на продажу. Хозяин галереи молча наблюдал за мной, стоя за конторкой. Он ждал, когда я наконец выберу то, что мне больше всего понравится.

В основном в галерее преобладала обнаженная натура в обрамлении водных источников. Пышнотелые красавицы с греческими прическами плескались в мраморных бассейнах, подставляли свои стати под струи, бьющие из фонтанов в виде рыб с распахнутыми пастями, терли друг друга большими левантийскими губками. Художники были мне незнакомы: Франсуа-Ксавье Фабр, Шарль Бутибонн, Клод-Мари Дюбюф[39], — и я не могла понять, нравятся мне картины или нет. Да и цены поражали: небольшое полотно, на котором были изображены резвящиеся русалки, стоило семь с половиной тысяч франков.

— Даже не знаю, что сказать, мсье Кервадек. Здесь нет того, что я ищу. Душа не лежит.

— А что именно вы ищете, мадам Авилова? — спросил он.

— Пока сама не знаю. У вас здесь так красиво, просто глаза разбегаются. Но и цены… Неужели эти старые полотна стоят таких денег?

— О цене мы с вами как-нибудь договоримся, — улыбнулся Кервадек.

— Хорошо, — согласилась я. — Но я не вижу тут современных полотен. Вы торгуете только работами старых мастеров?

— На втором этаже у меня зал современной живописи. Скажите, что вы хотите: автор, период, манера письма, — и я подберу картины, которые станут украшением вашего дома.

Пришло время перейти в наступление:

— Буду с вами откровенна, мсье, я приехала в Париж с целью приобрести картины, стоимость которых будет расти со временем, — холодно сказала я. — Мне не нужно украшать дом, он и так ломится от произведений искусства русских мастеров — картин, статуй, фарфора. Но мне рассказали, что сейчас во Франции расцвет импрессионизма, которому пророчат большое будущее. А для России такие картины пока что явление редкое…

Об импрессионизме я впервые услышала от отца. Два года назад он ездил в Москву по судейским делам и как-то, в перерыве между заседаниями, от нечего делать забрел на французскую промышленную выставку, которая располагалась в большом павильоне на Ходынском поле. Помимо экспонатов, демонстрировавших технический прогресс, там были выставлены картины художников, имена которых ничего не говорили московскому обывателю: Моне, Дега… Отца привлек громкий хохот, доносившийся из зала. Публика высмеивала непривычные, написанные крупными мазками картины. Их цветовая гамма возбуждала и раздражала.

Лазарь Петрович подошел поближе. Один из посетителей стоял молча и пристально рассматривал полотна. Причем рассматривал крайне своеобразно: он то подходил близко, то отходил на несколько шагов и, что удивительно, сохранял очень серьезный вид, чего нельзя было сказать об остальных. К нему отец и обратился: «Скажите, вы что-нибудь понимаете в этой живописи? Может быть, люди смеются не напрасно?» Высокий худой человек лет сорока, с пышными усами с проседью, улыбнулся и сказал: «На первый взгляд, в этих хаотично наложенных красках всех цветов радуги нет никакой логики, но попробуйте сделать шаг назад и взглянуть еще раз…» Отец так и сделал. Картина преобразилась: хаос отступил, а в туманной дымке появился дождливый Париж. Так они с новым знакомым, Сергеем Ивановичем Щукиным, московским мануфактурщиком и страстным коллекционером всего на свете, переходили от картины к картине и видели то спелые яблоки, то обнаженную женщину, сидящую на траве у ручья. И все это было ярко, красочно и выглядело так необычно, что захватывало дух.

Отец не мог тогда объяснить себе, понравились ему картины или нет, он спешил на судебное заседание — у него заканчивался перерыв. Напоследок он спросил Сергея Ивановича: как тот выбирает картины? Ведь нелегко без специального образования отыскать жемчужное зерно в навозной куче. На что Щукин просто ответил: «Если, увидев картину, вы испытываете психологический шок, если у вас побежали по телу мурашки, если глаз возвращается к ней снова и снова, пытаясь понять, что же в ней вас цепляет, — покупайте ее. Не ошибетесь». Он был уверен в том, что импрессионистов ждет успех. Может, не сейчас, а через пять, десять лет. А у Лазаря Петровича был редкий дар, который Пушкин называл «чутьем изящного». Это выражалось во всем: в одежде, которую он носил, в гастрономических пристрастиях. Даже дам себе он выбирал из первых красавиц нашего N-ска.

Помнится, я тогда спросила его: повесил бы он картину с обнаженной натурщицей в гостиной своего дома? Отец улыбнулся и ответил: в гостиной не повесил бы, чтобы не смеялись те, кто ничего не понимает в живописи, и чтобы не смущать непривычных к таким картинам обывателей; а вот в спальне повесил бы с удовольствием, да еще никому не показывал бы, чтобы самому наслаждаться нежными красками тела юной натурщицы…

— Мадам Авилова! — окликнул меня Кервадек. — Вы меня слышите?

— Ох, простите, я задумалась, это ваши замечательные картины на меня так повлияли.

— Если вас интересуют картины импрессионистов, они на втором этаже. Хотите посмотреть?

— С удовольствием!

Мы поднялись по узкой винтовой лестнице и оказались в светлом зале с высокими окнами.

Здесь картин было значительно меньше, а их фамилии мне и вовсе ничего не говорили: Дени, Валлоттон, Боннар.

— Кто это? — спросила я, остановившись перед одной из картин — это был вид Парижа в блекло-серых тонах. — Вот уж не знала, что этот прекрасный город может быть таким невзрачным.

— Это Боннар, — ответил Кервадек. — Вот увидите, он еще о себе заявит. Париж, мадам, бывает разный, он не всегда похож на ослепительную глянцевую открытку.

— А почему у вас в галерее нет знаменитых импрессионистов: Моне, Ренуара, Сезанна? Это дорого для вас, мсье Кервадек?