— Простите меня, ваше высокопревосходительство, но какое дело парижским полицейским до нищего русского художника? Хорошо еще, что не нужно было хоронить его за казенный счет. Я сама похоронила его и его подругу на свои средства.

— Похвально, — одобрил он.

— А потом я решила взять инициативу в свои руки.

— Ох уж эти современные женщины! — покачал головой Гире. — И до чего вы додумались, мадам?

— Поиски преступника привели меня в дом Женевьевы Мерсо, старшей сестры покойной. И там, в стенном шкафу, я увидела точь-в-точь такое же пальто, как на неизвестном, изображенном рядом с вами в пивной «Ла Сури».

— Ну и что? Мало ли в Париже клетчатых пальто?

Но не в сочетании с рыжей бородой, — возразила я, уже не удивляясь своей храбрости. — На следующий день в мансарде Протасова произошел пожар. Единственной свидетельницей происшедшего оказалась соседка художника. Ее, с сильными ожогами, пожарные отвезли в больницу Сальпетриер. И там ее убил преступник, носивший рыжую бороду.

— И в клетчатом пальто? — уточнил министр.

— Нет, пальто на нем не было, а был форменный плащ, с помощью которого он обманул сиделку, назвавшись полицейским инспектором. Убийца пробрался в палату к свидетельнице и задушил ее.

— Глупости! — воскликнул Гире и стряхнул пепел в хрустальную пепельницу на столе. — Этого не может быть! Зачем ему убивать? Он же не сошел с ума!

— Моя версия такова: художник запечатлел вас с этим господином в пивной «Ла Сури» — месте, совершенно не подходящем для министра державы, готовящейся подписать договор о дружбе. Следовательно, узнав, что инкогнито раскрыто и это грозит в будущем разоблачениями и обвинениями, господин в клетчатой пелерине решает убить художника и выкрасть рисунок.

— А моя роль во всем этом фарсе заключалась в том, что я отдал злодейский приказ. Верно? — саркастически заметил министр.

— Да, — честно ответила я, глядя ему прямо в глаза и не думая, чем все это может закончиться для меня, если Гирс рассердится. — Убиты три ни в чем не повинных человека. И это не фарс, ваше высокопревосходительство.

Министр не рассердился, он лишь покачал головой.

— Смело, очень смело и даже, я бы сказал, самонадеянно с вашей стороны, госпожа Авилова, обвинять меня в этих преступлениях. Хотя если кто-то что-то ищет, значит, он что-то знает. Странно, что об этом еще не пронюхали журналисты. Они, как мухи на мед, слетаются на горяченькое. Что же сказали полицейские сыщики, когда вы сообщили им о ваших подозрениях и обвинили меня в том, что я отдал приказ спрятать концы в воду?

— Ничего, — пожала я плечами. — Я никому ничего не сообщала.

— Что ж так?

— Зачем вмешивать французскую полицию в дела российских подданных?

— Понятно, — кивнул он. — Вы, госпожа Авилова, патриотка. Похвально, похвально. Patrie fumus igne alieno luculentior[40]. Поэтому вы не побоялись явиться ко мне на аудиенцию, показать рисунок и бросить обвинение в лицо, вместо того чтобы поделиться своими сомнениями с полицией.

— Я думала, что так будет лучше.

— Вы из N-ска? Какие экземпляры вырастают в нашей глубинке! Не оскудела земля русская героями, а в особенности героинями. Почему вы не обратились к кому-либо из мужчин? Да хотя бы к этому казаку Аршинову. Негоже даме из общества выслеживать преступников — не женское это дело.

— Для того чтобы понять, кто преступник, достаточно ума, а не грубой силы. А его у образованных женщин достаточно.

В выпуклых глазах министра иностранных дел появилось какое-то подобие улыбки, хотя тонкие губы оставались сжатыми. Он погладил бакенбарды и, выдержав паузу, произнес:

— Похоже, сударыня, лавры Олимпии де Гуж[41]не дают вам покоя. Но она плохо кончила.

— Я знаю, — ответила я. — Ее обвинили в том, что она забыла достоинства своего пола. И если бы я не относилась с уважением к вам и вашему рангу, я бы отметила, что эти слова, ваше высокопревосходительство, отличаются особым цинизмом.

Гире с интересом посмотрел на меня:

— Что ж, сударыня, цинизм — это всего лишь неприятный способ говорить правду. И поэтому советую вам не забыть об участи мадам Олимпии, а то как бы чего не вышло.

— На то вы и столп общества, ваше высокопревосходительство, чтобы не допустить подобной вакханалии в Российской империи. Русские — не французы, чтобы в революции играть.

Министр, как мне показалось, хотел мне возразить, но только покачал головой.

— Пообещайте мне, что прекратите подвергать жизнь ненужной опасности и вернетесь в Россию, — потребовал Гире.

— Только после того, как будет найден убийца моего соотечественника, — с нажимом сказала я.

— Обещаю вам, что прослежу за этим делом. Завтра же мою просьбу доведут до начальника уголовной полиции Французской республики. Но вы должны будете немедленно покинуть Париж и отправиться домой, в N-ск. Считайте это условием выполнения моего обещания.

Министр махнул рукой, и широкоплечий помощник, сопроводивший меня сюда, ловко принялся сервировать стол. Когда перед нами появились изящный чайник, тонкие чашки лиможского фарфора, сахарница и печенье в серебряной вазочке, Гире кивнул, и помощник удалился. Мы остались одни.

Обстановка несколько разрядилась. Мы пили чай, обмениваясь ничего не значащими репликами. Гире предложил называть его по имени-отчеству, а не высокопревосходительством.

— Скажите мне, Николай Карлович, виконт де Кювервиль замешан в этом преступлении? — осмелилась наконец спросить я.

— А вы знаете больше, чем я предполагал, — сказал Гире, раскалывая щипчиками сахар.

— Вы разочарованы?

— Скорее насторожен. Не люблю обманываться в собственных предположениях. Старею, нюх теряю. А нюх для преданного пса — самое главное. С годами оттачивается умение держать нос по ветру, но с возрастом оно может исчезнуть. Да… Не припомню, когда мне приходилось последний раз так сидеть и беседовать с молодой красивой дамой. Все дела, заботы…

Министр лукавил. Взгляд его оставался столь же цепким и холодным. Он размышлял, что мне известно о нем и виконте, и не мог найти ответа. Я с безмятежным видом пила чай и смотрела по сторонам, стараясь не встречаться с ним взглядом.