Он песни дивные запел.

О, милый брат, какие звуки!

В слезах восторга внемлю им.

Чудесным пением своим

Он усыпил земные муки.

Тебе он создал новый мир:

Ты в нем и видишь, и летаешь,

И вновь живешь…

Такой «новый мир», полный «светлых привидений», непрерывно творит и сам Пушкин в своей поэзии. Необычайный, своеобразный мир. Все в нем как будто просто, обыкновенно – как будто наш обычный земной мир: весь реальный Пушкин тут, лирика такая автобиографическая, все его знакомые, друзья, возлюбленные, все местности, которые легко найти на географической карте. Все как будто то – и в то же время совсем не то. «Перед этими картинами жизни и природы бледна и жизнь, и природа», – замечает Белинский. И Гоголь говорит: «Не вошла туда нагишом растрепанная действительность… Чистота и безыскусственность взошли тут на такую высокую ступень, что сама действительность кажется перед нею искусственною и карикатурною».

Пушкин хватает жизнь, в творческом порыве выносит ее в другой план и там все – радость и скорбь, прозу и грязь – преображает в божественную красоту. И «вавилонская блудница» Керн превращается в «гения чистой красоты», лисица Филарет – в серафима, арфе которого внемлет поэт в священном ужасе – в подлиннейшем священном ужасе. И брюзгливое раздражение при виде молодой сосновой поросли преображается в светлое приветствование молодой жизни, идущей на смену старой. И вся темная, низменная жизнь с ее скукою, унынием и безнадежностью озаряется солнечным светом, и все становится одинаково прекрасным. «Мне грустно и легко; печаль моя светла». Самые безнадежные настроения начинают светиться этим светом, и вот люди начинают говорить о «солнечном жизнелюбии» Пушкина, о приятии им всех темных сторон жизни…

VI

Поэзия Пушкина – это поистине самые высокие вершины душевного благородства, целомудренной чистоты и светлой ясности духа. Чрезвычайно в этом отношении интересно наблюдение процесса пушкинского творчества. Поэт с жизненных низин, как по ступенькам, с каждой стадией своей работы поднимается все выше и выше на эти вершины благородства, целомудрия и ясности духа.

П.И. Бартенев пишет по поводу стихотворения Пушкина на смерть Наполеона (1821): «Можно смело утверждать, что нигде в Европе, ни тогда, ни долго после, не было сказано о Наполеоне ничего лучшего и благороднейшего. Надо припомнить, что Пушкину в этом случае предстояла особенная трудность. Кто не писал о Наполеоне, кто не клял его памяти?» {<Бартенев П.И.> Пушкин в южной России. 2-е изд. <М., 1914.> С. 88.} Изучение черновика этого стихотворения дает вот что. «В первоначальной редакции, – пишет П.О. Морозов, – еще обильно рассеяны укоризненные эпитеты: „губитель“, „преступник“, „страшилище вселенной“, „безумец“ и пр., так часто повторявшиеся в произведениях русских стихотворцев 10-х годов минувшего века; но тут же внесены уже и смягчающие поправки: „страшилище“ заменено „изгнанником“; „гордый“, „грозный“ ум обратился в „дивный“; наконец, укор развенчанной тени объявляется „безумным малодушием“: „Он пал, – умолкни, глас укора! Велик и падший великан“. С каждой новой строфой, с каждой новой поправкой риторическое осуждение уступает место примирению, и в окончательной редакции из всех порицательных выражений остаются только „надменный“ и „тиран“ да указанье на презрение Наполеона к человечеству» {Академич. изд. соч. Пушкина. <СПб., 1912.> Т. III. Примечания. С. 353.}.

И заканчивается стихотворение так:

Да будет омрачен позором

Тот малодушный, кто в сей день

Безумным возмутит укором

Его развенчанную тень! Хвала!..

Он русскому народу

Высокий жребий указал

И миру вечную свободу

Из мрака ссылки завещал.

Еще более интересна история постепенного углубления и облагорожения темы в процессе творческой работы, которую мы наблюдаем в черновиках стихотворения Пушкина «Жил на свете рыцарь бедный…» {См.: Неизданный Пушкин. Изд-во «Атеней», 1922. С. 113; Творческая история / Под ред. Н.К. Пиксанова. М., 1927; Фрид Г.Н.

История романса Пушкина о бедном рыцаре. С. 92 и сл.}.

Первоначально это было длинное стихотворение, где рассказывалось о том, как рыцарь влюбился в изображение девы Марии и стал равнодушен ко всем женщинам, как перестал молиться отцу, сыну и святому духу и целые ночи проводил перед образом богоматери, как отправился в Палестину:

Возвратясь в свой замок дальний,

Жил он, будто заключен,

Все влюбленный, все печальный,

Без причастья умер он.

Между тем, как он кончался,

Бес лукавый подоспел,

Душу рыцаря сбирался

Утащить он в свой предел.

Он-де богу не молился,

Он не ведал-де поста,

Не путем-де волочился

Он за матушкой Христа.

Но пречистая сердечно

Заступилась за него

И впустила в царство вечно

Паладина своего.

Своеобразная история полового извращения, известного под именем фетишизма, наблюдавшегося нередко в самых разнообразных формах во времена аскетического средневековья. И своеобразное освещение этой истории, выдержанное Пушкиным совершенно в духе того же средневековья. Такова была тема, и таково исполнение в первоначальном замысле. Но постепенно образ бедного рыцаря все больше растет, светлеет, облагораживается, болезненные извращения отпадают, и в окончательной редакции перед нами – восторженный и смелый духом мечтатель, «полный чистою любовью, верный сладостной мечте».

В черновиках Пушкина, в набросках его первоначальных замыслов мы иногда наталкиваемся на странные низины, на стоячие темные болотца, совершенно неожиданные для Пушкина и говорящие, что первоначальные, так сказать, жизненные его настроения, соответствовавшие начальным стадиям творчества, не бывали лишены настроений вполне упадочного характера. В одном черновом наброске, относящемся к 1823 году {Академич<еское> изд. соч. Пушкина. Т. III. Примеч. С. 353.}, поэт пишет:

Придет ужасный миг, – твои небесны очи

Покроются, мой друг, туманом вечной ночи,

Молчанье вечное твои сомкнет уста,

Ты навсегда сойдешь в те мрачные места,

Где прадедов твоих почиют мощи хладны;

Но я, дотоле твой поклонник безотрадный,

В обитель скорбную сойду я за тобой

И сяду близ тебя, печальный и немой…

Лампада бледная твой бледный труп осветит…

Коснусь я хладных ног, к себе (обняв) их на колени

Сложу и буду ждать… Чего?

Чтоб силою мечтанья моего

У ног твоих…

До жути странные, совершенно некрофильские настроения. И это не единичное место. В 1826 году Пушкин пишет монолог князя, идущего лунною ночью на свидание с русалкою, – может быть, первоначальный набросок «Русалки» {Там же. Т. IV. С. 221.}:

Дыханья нет из бледных уст