– но сколь

Пронзительно сих влажных, синих уст

Прохладное лобзанье без дыханья —

Томительно и сладко – в летний зной

Холодный мед не столько сладок жажде.

Когда она игривыми перстами

Кудрей моих касается – тогда

Какой-то хлад, как ужас, пробегает

Мне голову, и сердце громко бьется,

Томленьем и любовью замирая,

И в этот миг я рад оставить жизнь —

Хочу стонать и пить ее лобзанья…

Совершенно бодлеровские настроения… И нет, конечно, никакого сомнения, что, не брось Пушкин этих первоначальных замыслов, возьмись он за их дальнейшую обработку – и не осталось бы следа от всего этого декадентства и перед нами были бы стихотворения, полные обычной для Пушкина ясности духа и нетревожной целомудренности.

VII

Подлинная, глубокая и ясная жизнь – в этом мире светлой красоты, высокого душевного благородства и незатемняемого страстью сознания. И вдруг откуда-то далеко снизу, из того, другого плана, назойливые, требовательные вопросы:

Зачем так звучно он поет?

Напрасно ухо поражая,

К какой он цели нас ведет?

О чем бренчит, чему нас учит?

Зачем сердца волнует, мучит,

Как своенравный чародей?

Как ветер, песнь его свободна.

Зато, как ветер, и бесплодна:

Какая польза нам от ней?

К.Сомов. Пушкин

Как дико, как чуждо должны звучать эти вопросы для «сына небес», окруженного беспредельною, сверкающею стихией красоты, упоенно внимающего «хору светлых привидений».

Цель? Польза? При чем тут цель? Какой тут может быть разговор о пользе? «Подите прочь! Какое дело поэту мирному до вас?» «Чадам праха», лишенным счастья жить на высотах, этот светлый мир может только «волновать, мучить сердца», возмущать душу «бескрылым желаньем». Учить их? Давать им «смелые уроки»? Это совсем не дело поэта. А вот его дело: «глаголом жги сердца людей!» {См. выше: «Пушкин и польза искусства».}

Все это делает вполне понятным и заслуживающим полнейшего доверия столь часто встречающееся у Пушкина утверждение, что пишет он исключительно для самого себя.

На это скажут мне с улыбкою неверной:

«Смотрите, – вы поэт уклонный, лицемерный.

Вы нас морочите. Вам слава не нужна.

Смешной и суетной вам кажется она:

Зачем же пишете?» – Я? для себя! – «За что же

Печатаете вы?» – Для денег. – «Ах, мой боже!

Как стыдно!» – Почему ж?..

И это все время упорно твердит Пушкин. «Твой труд тебе награда, им ты дышишь, а плод его бросаешь ты толпе, рабыне суеты». «Ты царь. Живи один» и т. д., и т. д. Что поклонение, всеобщее признание, слава, всевозможные памятники, рукотворные и нерукотворные?

Иная, высшая награда

Была мне роком суждена;

До гроба счастие отныне —

Мечтанья неземного сна.

Это, конечно, вовсе не значит, что Пушкин в жизни относился к славе и поклонению с полнейшим равнодушием, – он мог раздражаться на отрицательные о себе отзывы, мог самолюбиво замыкаться в себе, наблюдая всеобщее охлаждение читательской публики. Но все это происходило там, в низшем плане, в плане реальной жизни. В верхнем плане, в плане творчества, это был «смешной и суетный» вздор, на который и взгляда-то не хотелось бросить со своих высот.

Мир «светлых привидений», в котором живет поэт, как будто является отрицанием нашего низменного, земного мира. Однако он в то же время весь целиком коренится именно в этом нашем мире – совсем так же, как жизнь эллинских божеств.

Перед нами не какой-нибудь романтический потусторонний мир, обесценивающий нашу землю, как, например, у Лермонтова: «И долго на свете томилась она, желанием чудным полна, и звуков небес заменить не могли ей скучные песни земли». Нет, это наш мир, земной мир, но только уярченный, просветленный, облегченный, – та гомеровская «легчайшая жизнь» – rheistebiote, – которою живут эллинские боги. Она-то грезится Пушкину, она властно постулируется его сознанием как необходимая принадлежность самого бессмертия.

Конечно, дух бессмертен мой!

Но, улетев в миры иные,

Ужели с ризой гробовой

Все чувства брошу я земные,

И чужд мне станет мир земной?

Ужели там, где все блистает

Нетленной славой и красой,

Где чистый пламень пожирает

Несовершенства бытия,

Минутных жизни впечатлений

Не сохранит душа моя?

Не буду ведать сожалений,

Тоску любви забуду я…

Любви! Но что же за могилой

Переживет еще меня?

Во мне бессмертна память милой, —

Что без нее душа моя?

(1822 г.)

И там, за могилой, поэту нужен этот, земной мир, – и вот даже до каких мелочей: «Мой дух к Юрзуфу прилетит». И Пушкин заключает это стихотворение, в черновом своем виде гораздо более глубокое и интимное, чем в напечатанном при его жизни отрывке, – так:

Мечты поэзии прелестной,

Благословенные мечты!

Люблю ваш сумрак неизвестный

И ваши тайные цветы!

Зачем не верить вам, поэты?

Поэт пристально вглядывается в жизнь и сквозь грубую ее оболочку как будто прозревает утонченную ее сущность, лишенную «несовершенств бытия». Есть у Пушкина черновой набросок: «Лишь розы увядают, амвросией дыша…» Основной черновик набросан Пушкиным на французском языке, и он гораздо тоньше и художественнее, чем последующий русский набросок. Беспорядочно написаны стихи и отдельные слова (набросок опубликован в академическом издании сочинений Пушкина, т. IV, примечания, с. 284). Привожу их в размещении Брюсова (Соч. Пушкина под ред. Брюсова, Гос. изд. 1920, с. 255) с поправками и дополнениями по тексту академического издания:

Quand la rose soudain a terminésa vie

Au front du convive, au banquet…

Soudaincedétachant de sa tige natale,

Comme un légersoupir, sadouce вme s’exhale

Dans les aires… voltige…

Aux rives d’Elyséesesmânesparfumes

Fleurissent…

Charment du doux

Lйthй les bords inanimйs…

(Когда роза внезапно оканчивает свою жизнь на челе гостя, на пиршестве… Внезапно, отделяясь от родного стебля, как легкий вздох, испаряется ее нежная душа… Порхает в воздухе… На берегах Элисия ее благоуханная тень цветет… чарует безжизненные берега Леты…)

Своеобразный мир «светлых привидений», светящихся «теней», включающий в себе тончайший экстракт жизни. М.О. Гершензон в своей статье «Тень Пушкина» указывает, как часто употребляет Пушкин это слово «тень», какой реальный, объективный смысл он вкладывает