революционной смутой после Первой мировой войны, с концентрационными и экстерминационными лагерями и даже с глубокой неудовлетворенностью, распространившейся после Второй мировой войны по всей Европе, несмотря на видимое благополучие, то становится непросто отнестись к кризису в воспитании с той серьезностью, какой он заслуживает. Действительно, возникает искушение увидеть в нем локальное явление, не связанное с более масштабными проблемами столетия, списать его на ряд особенностей жизни в Соединенных Штатах, которые вряд ли имеют место в других частях света.

Однако если бы все было именно так, кризис нашей школьной системы не стал бы политической проблемой, а образовательные ведомства вполне смогли бы вовремя с ним справиться. Определенно, мы столкнулись с чем-то большим, чем непростой вопрос о том, почему Джонни не умеет читать[157]. Более того, всегда хочется думать, что мы имеем дело с проблемами, специфическими для нашей страны и нашей эпохи и имеющими значение только для тех, кого они затронули. Именно это мнение в наше время всякий раз оказывается ошибочным. Похоже, общее правило таково, что в нашем столетии то, что возможно или действительно в одной стране, в обозримом будущем может стать столь же возможным или действительным в любой другой.

Кроме этих очевидных причин – почему нам имеет смысл интересоваться проблемами в тех областях, о которых как специалисты мы можем ничего не знать (а это как раз мой случай, потому что я не специалист в области воспитания и образования), – имеется другая, еще более весомая причина уделить внимание критической ситуации, даже если напрямую она нас не касается. Дело в том, что именно благодаря кризису, срывающему фасады и уничтожающему предрассудки, появляется возможность задуматься и вопросить о том, что в нем открылось о самой сущности предмета (а сущность воспитания – это вхождение в мир, тот факт, что человеческие существа попадают в мир через рождение). Утрата предрассудков означает лишь то, что мы утратили ответы, которыми обычно довольствуемся, даже не задумываясь, что первоначально они были ответами на вопросы. Кризис толкает нас назад к вопросам и требует от нас новых ответов или старых, но в любом случае непосредственных суждений (Urteile). Кризис только тогда превращается в бедствие, когда мы отвечаем на него заранее заготовленными суждениями, т. е. пред-рассудками (Vor-Urteile). Такой подход не только обостряет кризис, но и лишает нас опыта действительного и шанса на раздумье, которые именно кризис нам и предоставил.

В какой бы мере в кризисе не показывало себя нечто всеобщее, это всеобщее никогда нельзя полностью отделить от конкретных и специфических обстоятельств, в которых оно себя показывает. Даже если кризис в воспитании затрагивает весь мир, все равно характерным для него остается то, что его самую крайнюю форму мы обнаруживаем в Америке – уже потому, что, возможно, только в Америке кризис воспитания стал по-настоящему политическим фактом. Ибо в Америке воспитание играет иную, политически несравненно более важную роль, чем в других странах. Разумеется, технически это легко объяснить тем, что Америка всегда была страной иммиграции; очевидно, что вплавить элементы чужих народностей (чудовищно трудный процесс, никогда не доходящий до конца, но все же постоянно удающийся сверх ожиданий) можно только через школы, путем воспитания и американизации детей иммигрантов. Поскольку для этих детей английский в основном не родной язык, а язык школьного обучения, школа, по-видимому, должна брать на себя те функции, которые в национальном государстве естественным образом возлагаются на родителей.

Однако для наших рассуждений гораздо важнее роль постоянной иммиграции в политическом сознании и характере страны. Ибо Америка – не просто страна-колония, которая нуждается в иммигрантах как источнике населения, но независима от них в своей политической структуре. Для Америки всегда было формообразующим принципом то, что сегодня по-прежнему печатается в качестве девиза на каждой однодолларовой купюре: novus ordo seclorum (новый мировой порядок). Иммигранты, вновь прибывшие, служат стране гарантией того, что она представляет собой новый порядок. Смыслом нового порядка, основания нового мира в противовес старому, было и остается упразднение бедности и кабалы. Но замечательно то, что изначально это новое не закрывается от внешнего мира (как это обычно бывает при осуществлении политических утопий), чтобы противопоставить ему внутренне законченную модель, не служит обоснованию имперских притязаний на власть и не проповедуется другим в качестве евангелие. Связь с внешним миром установилась с самого начала и заключалась она в том, что Республика, стремившаяся упразднить бедность и кабалу, открыла двери всем бедным и закабаленным Земли. Как сказал Джон Адамс в 1765 году, еще до революции и объявления независимости, «я всегда рассматриваю заселение Америки как начало великого плана и замысла Провидения, состоящего в том, чтобы рассеять тьму вокруг невежественных и освободить порабощенную часть человечества по всей Земле»[158]. Это основное намерение, или основной закон, руководствуясь которым Америка начала свое политическое существование.

Чрезвычайный энтузиазм по поводу нового пронизывает почти все стороны американской повседневной жизни. Ему сопутствует вера в «возможность беспредельно совершенствоваться», на которую Токвиль указал как на девиз обычного «необразованного человека»[159] и которая в этом смысле почти на сто лет предвосхитила подобные веяния в других странах Запада. Наверное, все это, так или иначе, привело бы к тому, что вновь прибывшим через рождение, т. е. детям и молодым людям, которых греки называли просто οἱ νέοι, новыми, уделялось бы больше внимания и приписывалось бы большее значение, чем где-либо еще. Но был и дополнительный фактор, оказавший решающее влияние именно на роль воспитания: этот пафос нового, даже если он и существовал прежде, получил понятийное выражение и политическое значение только в XVIII веке. Таким образом, с самого начала утвердился идеал воспитания с руссоистским окрасом (и к тому же непосредственно восходящий к Руссо), предполагающий понимание воспитания как средства политики, а самой политической деятельности – как формы воспитания.

То, какую роль воспитание играло во всех политических утопиях с древних времен, показывает, насколько привлекательна идея начать обновление мира с тех, кто нов по рождению и по природе. Применительно к политике это, естественно, серьезная ошибка: вместо того чтобы объединиться с равными себе, поставить перед собой трудную задачу убеждения и пойти на риск с ней не справиться, к делу приступают по-диктаторски, с позиций абсолютного превосходства взрослого, и пытаются учредить новое как fait accompli[160], т. е. действуя так, будто это новое уже имеется. Вот почему в Европе представление, будто тот, кто хочет установить новые отношения, должен начать с детей, все-таки по большей части монополизировано подрывными и тираническими по своим намерениям движениями, которые, придя к власти, отнимали детей