— Нет. Зачем ты вообще сюда пришел? Зачем?

Джек, который ведет мою маму и Уильяма по ступенькам, останавливается. Он замирает, точно солдат, которому предстоит обезопасить мину. А потом медленно, очень медленно протягивает руку. Я уворачиваюсь.

— Зачем ты вообще пришел? — повторяю я уже громче.

Папа переводит взгляд на Джека, потом на маму. Слишком темно, чтобы разглядеть выражение его лица.

— Ты знаешь зачем, — наконец говорит он. — Чтобы поддержать тебя и Джека.

— Нет, ты пришел поиграть в парке.

Он неловко смеется.

— Не говори глупостей, детка. Я пришел сюда ради тебя. Ради вас обоих. И ради Изабель.

— Не смей! — кричу я. — Даже не смей упоминать ее имя!

Джек торопливо хватает меня за локоть и то ли выводит, то ли вытаскивает из Аркады.

— Идем, — говорит он и зовет через плечо: — Уильям! Иди рядом со мной.

На террасе Джек останавливается. Я понимаю, что он пытается решить, то ли присоединиться к далекой веренице крошечных огоньков, то ли развернуться и пойти домой. Минутное промедление позволяет отцу догнать нас.

— Эмилия! — Шляпа у него набекрень, он тяжело дышит после короткой пробежки. — Я не позволю разговаривать со мной в таком тоне!

Лицо у меня пунцовое от ярости, подбородок вздернут. За мгновение до взрыва я смотрю на маму. Она бежала следом за отцом, и даже в желтоватом свете сумерек мне понятно, что она чувствует. Она привыкла к этому, привыкла покоряться моему гневу. А что еще, в конце концов, она делала всю жизнь, если не подчиняла свое счастье и надежды чужим прихотям — особенно прихотям дочери? Мама уже настолько смирилась с тем, что я закачу скандал по поводу ее замысловатых отношений с этим мужчиной, что даже не спросила: а какое у меня право разрушать то, чего я, возможно, даже не понимаю?.. Мама заранее готова потерять все, чего достигла.

Я вижу и понимаю это, но уже слишком поздно.

— Ты не позволишь разговаривать с тобой в таком тоне? — рычу я.

— Да!

— А знаешь, чего я тебе не позволю? Я не позволю тебе даже приближаться к моему ребенку. Не позволю прикасаться к Уильяму и разговаривать с ним! Не хочу, чтоб он заразился какой-нибудь гадостью, которую ты подцепил от своей стриптизерши!

В сумерках видно, что папино лицо словно уходит вглубь, точно угольная шахта после скверно рассчитанного взрыва. Сначала съеживается рот, потом западают глаза. Морщинки углубляются, лицо напоминает сжатый кулак.

— Эмилия! — восклицает Джек. — Что ты говоришь?

Я поворачиваюсь к мужу:

— Знаешь, почему мои родители развелись? Потому что мой отец тратил несколько тысяч долларов в месяц на стриптизершу. Шелдон Гринлиф, президент юридической ассоциации, помешан на сексе. Кто знает, может быть, он проделывал это все время, пока был женат. Может, каждый раз, когда вывозил нас в город поиграть и побегать в парке, на самом деле искал, с кем бы переспать.

Мы стоим неподвижно и молча. Джек наклоняется и берет Уильяма на руки. Он идет широким шагом — пересекает террасу и спускается по ступенькам, прыгая через две. Темное пятно на фоне света фонарей. Потом исчезает.

— Идем, Шелли, — подает голос мама. — Вернемся к машине на такси.

Она берет отца под руку, и они медленно идут прочь. Отец выглядит гораздо старше своих шестидесяти пяти. У подножия лестницы мама оборачивается.

— Догоняй остальных, — говорит она. — Уже темно, не стоит расхаживать в парке одной вечером.

Я остаюсь одна. Сую руки в карманы и нахожу вторую звезду — ту самую, которую надлежало выпустить в лодочный пруд. Хотя для исцеления уже слишком поздно, хотя я прокляла и прогнала все конструктивные мечты, которые питала по поводу этой прогулки, я бегом догоняю участников Марша. От фонтана Вифезды, вдоль Ист-Драйв, к лодочному пруду ведет лабиринт дорожек, и я не помню, по какой следует идти. Тусклых огоньков уже не видно, поэтому я просто иду вперед и сворачиваю там, где, по моим представлениям, стоит памятник Андерсену. Пусть даже я хорошо знаю эту часть парка, все очертания меняются в темноте, превращаясь в нечто новое и странное. Лишь когда я вижу Стрельчатую арку, то понимаю наконец, где нахожусь. Я сбегаю по ступенькам, мои шаги отдаются громким эхом. Вокруг темно и страшно, я совсем одна. Несусь на холм, сойдя с тропинки, по грязи, по сухой траве… Наконец вижу со спины бронзовую статую с книгой и утенком.

Толпа стоит вокруг воды, и я подхожу как раз вовремя, чтобы расслышать последние строки стихотворения, которое кто-то читает дрожащим, плачущим голосом:

Я морщусь. Сначала ужасная ссора с родителями, теперь — плохие стихи. Воистину Марш памяти.

Небольшими группами, парами и семьями или поодиночке женщины подходят к пруду, наклоняются, вслух произносят имена своих детей и выпускают картонные звезды в ледяную воду. Пруд отчасти замерз, но дождь сделал свое дело — воды достаточно, чтобы звезды могли плавать. Я наблюдаю за остальными. Большинство людей плачут, парочки обнимаются, мужья поддерживают жен, помогают им устоять на ногах. Помощницы очень заняты, они снуют с коробками носовых платков и утешениями. Я завидую простоте чужой скорби и щупаю в кармане звезду. Нет смысла везти ее домой. У меня уже есть та, погнутая, что приколота к пальто. Что делать с этой?

Я опускаюсь на колени у воды, снимаю перчатку и закатываю рукав. Потом, держа звезду в руке, наклоняюсь и погружаю кисть в ледяную воду. Холод обжигает, жжет, но я стискиваю зубы и упрямо держу руку в воде. Пальцы быстро немеют, и я чувствую, как бумага становится мягче и расползается. Я скатываю ее в комок и несколько мгновений сжимаю в кулаке растаявшую звезду Изабель, прежде чем она исчезает окончательно. Я разжимаю кулак и пропускаю воду между пальцев, но терпеть больше не в силах. Когда я вытаскиваю руку, она как будто под анестезией или отсохла.

— Платочек? — предлагает помощница в футболке.

— Нет, спасибо. — Я вытираю руку о пальто и натягиваю на оттаивающие пальцы перчатку.

— Мы выйдем из парка все вместе, на Семьдесят вторую улицу, — говорит она. — Когда будете готовы.

— Я, наверное, пойду обратно, — отвечаю я. — Я живу на Вест-Сайд.

— Лучше не надо. В одиночку в парке вечером слишком опасно.

Она ошибается. Сейчас в Центральном парке безопасно даже вечером. Это уже не то место, где некогда первое же убийство совершилось в день открытия. Пробираясь в потемках, я думаю о тезке Уильяма. В 1870 году некто Уильям Кейн, которого по ошибке сочли католиком, был убит группой протестантов-оранжистов. Когда Уильям подрастет, я расскажу ему эту историю. Историю об оранжистах, жестокости и человеке по имени Уильям. Хотела бы я знать, где конкретно он был убит. Возможно, там даже есть тайный мемориал, о котором я не знаю. Возможно, мы с Уильямом отправимся туда и создадим наш собственный мемориал. Жаль, что мой пасынок еще слишком мал для рассказов об убийствах и кровопролитии. Это был бы прекрасный способ отвлечь его от мыслей о сегодняшнем ужасном вечере.