Колкатт ответил не сразу.

– Вздор, Хилари, – наконец произнес он. – Собаки не живут по двадцать лет.

Однако в голосе его не звучало ни малейшей уверенности.

– Этот пес прожил.

Собака разразилась лаем, переходящим порой в устрашающее рычание; при этом она, как и в первый раз, не делала никаких попыток подбежать к воротам и добраться до чужаков. Если тот факт, что собака, судя по всему, несколько минут назад не заметила стоявших у ворот людей, можно было отнести на счет ее старческой расслабленности, нынешний ее лай отнюдь не свидетельствовал о немощи, напротив, в нем звучала неукротимая, яростная агрессия. То, что собака при этом не двигалась, тоже никак нельзя было счесть признаком бессилия; у нее явно имелись на то свои важные причины. Тщательно выбрав себе место, пес застыл на нем бесформенным желтым изваянием, подобный китайскому демону.

– Именно так он вел себя и прежде, – крикнул Хилари, перекрывая лай. – Замер на месте и не двигался.

– Его вряд ли можно назвать замершим, – крикнул в ответ Колкатт.

Собака явно внушала ему отвращение; тем не менее от его внимания не ускользнуло, что Хилари, бледный как смерть, судорожно цепляется за прутья ворот. Наконец Колкатт, оторвав взгляд от собаки, посмотрел в сторону дома.

– В верхнем окне торчит какая-то девка, – крикнул он. – Пожалуй, нам пора сматываться.

Прежде чем Хилари успел ответить, что, учитывая оглушительный собачий лай, было довольно затруднительно, события приняли новый поворот. Стеклянная входная дверь распахнулась, и из дома вышла женщина.

Возможно, она хотела успокоить собаку и принести свои извинения, возможно, напротив, поддержать собачью агрессию по отношению к чужакам: для Хилари это не имело абсолютно никакого значения. Женщина была примерно такого же возраста, что и он сам, и он прекрасно знал, кто она такая. Перед ним была взрослая Мэри Росситер, двадцать лет назад до смерти искусанная собакой. Возможно, та собака была бешеной, возможно, ее застрелили; несомненно, то была совершенно необычная собака, и именно она лаяла сейчас во дворе.

Хилари был близок к тому, чтобы потерять сознание, однако устоял на ногах.

– Идем отсюда прочь, если ты не возражаешь, – бросил он.

Оторвав взгляд от женщины, он, не дожидаясь, пока Колкатт последует за ним, поспешно двинулся прочь. И вновь все произошло в точности так, как в прошлый раз: двадцать лет спустя Хилари повел себя, как маленький мальчик.

Вместо того чтобы пойти по неровной дороге вдоль домов, он углубился в заросли хилого общественного парка. Колкатту, как это ни абсурдно, пришлось перейти на бег, чтобы его нагнать.

Хилари не мог не заметить, что собака смолкла. Возможно, он отошел слишком далеко и лай уже не достигал его ушей, но подобное объяснение казалось не слишком убедительным. Оглушительные звуки, производимые собакой, наверняка разносились на несколько миль вокруг.

Тем не менее Хилари, как и в прошлый раз, довольно быстро удалось взять себя в руки. Он даже смог рассказать о сделанном им открытии – или, как он предпочел назвать это в разговоре с Колкаттом, о догадке.

– Поверишь ли, я еле ноги оттуда унес, – сказал Колкатт, выслушав его.

– Знаю, то была Мэри, – твердил Хилари. – Это она.

Некоторое время они в полном молчании брели по неровной изъезженной дороге.

Потом Колкатт заговорил вновь. Ему не терпелось поделиться одним своим наблюдением, а Хилари, судя по всему, совершенно успокоился.

– Помнишь, как мы потешались над названиями этих вилл? Сэмиджейн, Пасадена, «Счастливые часы» и прочие образчики изысканного стиля. Знаешь, как называется дом, где обитает милый песик?

– Нет, – покачал головой Хилари.

– Ты не поверишь. Надпись над воротами гласила «Мэриленд».

Прежде чем будет слишком поздно, я должен изложить события в точности так, как их запомнил.

Мне кажется, я помню все прекрасно, да и события не относятся к разряду тех, что быстро забываются; но я сознаю, в моей истории скорее играет роль амнезия, чем страсть к преувеличениям. По принципиальным соображениям, я полон решимости притушить огонь, приглушить звук, снизить ставки. Я – человек двадцатого века, такой же, как и любой другой.

Разумеется, вынося себе обвинительное заключение, я первым делом должен признать, что я писатель. «В конце концов, он писатель!» – помню, восклицала моя бабушка, когда я, охваченный беспокойством, принимался задавать вопросы относительно очередной невероятной истории, которую за чаем поведал Морис Хьюлетт. Теперь, когда я сам зарабатываю незначительные денежные суммы своим пером, осмелюсь предположить, что все его рассказы были чистой правдой.

Да, я действительно зарабатываю своим пером. Точнее, этой самой авторучкой, что держу сейчас в руке; она была со мной, когда год или два спустя после войны (после настоящей, то есть Первой мировой войны) я нашел себе пристанище в мансарде одного из домов на Бранденбургской площади. В конце концов, авторучки рассчитаны на то, чтобы служить нам всю жизнь, и тогда им это вполне удавалось.

Точный адрес сознательно не называю, дабы избежать обвинений в клевете за то, что я назвал означенный дом обиталищем призраков. Полагаю, в моем повествовании речь идет скорее о человеке, которого преследуют призраки, чем о доме с привидениями. Однако, выдержав множество судебных разбирательств (правда, в большинстве своем они заканчивались для меня удачно), я не желаю подвергать себя даже малейшему риску нового процесса.

Моя квартира располагалась на верхнем этаже и состояла из трех маленьких комнаток, скудно обставленных и пыльных. Комнаты эти, душные и жаркие летом, холодные зимой, первоначально предназначались для прислуги. Впоследствии в одной из них установили дешевую плиту и раковину. В бывший чулан или кладовку втиснули столь же дешевую ванну и унитаз; и там и там время от времени случались протечки.

Отец мой был убит на войне. Мать практически не имела средств к существованию, за исключением скудной пенсии. Единственный ребенок в семье, я был готов принять на себя шквал упреков за то, что не могу найти работу, не живу дома и разбрасываюсь деньгами. Но мать никогда не позволяла себе никаких критических замечаний в мой адрес, и я не сомневался, что в конце концов смогу зарабатывать достаточно, чтобы платить за квартиру и содержать себя. Надо сказать, я был убежденным оптимистом, и для оптимизма моего имелись некоторые основания. Я никогда не увязал в долгах, никогда не впадал в крайнюю нужду, знакомую столь многим поэтам, которые в течение месяцев, а то и лет, вынуждены питаться лишь хлебом, скупо смазанным маргарином. Отчасти своим процветанием я был обязан тому, что никогда не полагался исключительно на сочинительство: основные средства к существованию мне давала довольно странная деятельность, заключавшаяся в редактировании порнографических опусов других авторов, которые я превращал в книги, пригодные для печати и продажи. Так как порнография ныне уже не считается явлением столь предосудительным, как прежде, могу упомянуть, что подобными рукописями снабжал меня человек по имени майор Валентайн. В любом случае он уже умер; я поддерживал связь с ним до последних его дней отчасти потому, что питал к нему признательность – ведь именно благодаря его поддержке в трудный жизненный период я сумел выжить и пойти своим путем.