Моя эйфория и радужные надежды пропали, но, учитывая благоприятное развитие событий, я имела все основания думать, что моя семейная жизнь сложится не хуже, чем у кого бы то ни было.

1

Первые дни сентября 1790 года выдались удивительно погожими – словно продолжение лета. Небольшой сад у нашего дома еще и не начинал облетать; солнечные лучи косо пробивались сквозь зеленую, как и прежде, листву.

Вместе с первыми днями календарной осени у нас в доме появилась новая обитательница – Валери де ла Вен, или просто мадемуазель Валери. Это была гувернантка Жанно и Авроры, дальняя бедная родственница Изабеллы де Шатенуа, нанятая мной по ее же совету. Валери было восемнадцать лет; скромная, изящная, строгая и требовательная, она была словно рождена для роли наставницы и даже мне внушала некоторую робость; малыши с первых же часов слушались ее беспрекословно.

Я чувствовала себя не очень хорошо, поэтому появление Валери значительно облегчило мне жизнь. Как и все женщины, легко и незаметно перенесшие первую половину беременности, я на седьмом месяце чувствовала себя отвратительно. Я даже не могла каждый день ездить на прогулку, как советовал мне Лассон. Зато в доме у меня вдруг появилась родственная душа: как выяснилось, Дениза, не так давно ставшая мадам Эрбо, тоже ждала ребенка, и мы с ней нашли общие темы для разговоров. Мы часто болтали вместе, склонившись над приданым для наших малышей, и я с полной искренностью говорила Денизе такие откровенные вещи, что порой меня охватывало изумление: Боже, неужели я говорю об этом со служанкой?

Вот уже целый месяц в моей жизни не возникало абсолютно никаких проблем и поводов для тревоги, и я иногда даже думала – как это может быть? С Франсуа мои отношения складывались не особо восторженно, но ровно и спокойно. Даже Клавьер замолчал и ничем меня не тревожил. После того как я уплатила ему двести пятьдесят тысяч ливров, он уже не присылал никаких счетов. Небольшое беспокойство внушало мне состояние моих финансов: в связи с новыми порядками доходы становились меньше и выбить их стоило большого труда, тем временем как мои займы и долги, сделанные еще при Старом порядке, ничуть не уменьшались в размерах. Но, учитывая то, что мы жили достаточно скромно и я вот уже который месяц не покупала себе новых туалетов и драгоценностей, можно было считать, что все обойдется.

Новые платья и наряды мне, по-видимому, уже никогда не понадобятся… Самое тягостное, что я испытывала в то время, – это постоянная скука и душевное одиночество. Ни один аристократ не переступал порога дома мадам де Колонн. Сначала я еще посылала кое-кому приглашения, но потом, заметив, что на них не приходят даже письменные отказы – на них просто не отвечали! – я решила избавить себя от подобного унижения.

Скучно мне было неимоверно. Франсуа я видела, пожалуй, только по воскресеньям, когда он не ходил в свое проклятое Собрание. С тех пор как Лассон предписал мне хранить воздержание, Франсуа спал в другой комнате, так что даже ночью мы не встречались. Я жила вроде как и с мужем, и в то же время без. Я не жаловалась, не желая допустить новых ссор. В конце концов, главное, в чем я нуждалась, – это в спокойствии.

Лишь иногда ко мне заглядывала Изабелла де Шатенуа – стройная, изящная, ветреная, как всегда, поглощенная какой-то новой любовной страстью. Не думаю, что она одобряла мой образ жизни. Франсуа она не любила и никак не могла взять в толк, почему я была так глупа и стала его женой. Она придерживалась мнения, что замуж выходят, чтобы быть свободной; все остальные варианты казались ей ужасно нелепыми. Такая причина брака, как ребенок, тоже не была для нее достаточной.

– Ну, чего вы добились? – прямо говорила она мне. – Заточения в четырех стенах? Кандалов на шее в виде необходимости постоянно терпеть возле себя этого мрачного субъекта? Вы, моя дорогая, совершили ошибку. Да лучше бы у вас было пятеро незаконнорожденных детей, чем один год такого брака!

Говорить на такие темы мне не нравилось, а других тем мы почему-то не находили; Изабелла уезжала, и мне начинало казаться, что скоро я потеряю и эту свою подругу.

2

– Я вам принесла почту, мадам, – объявила Маргарита.

Вместе с письмами на подносе стоял стакан воды с несколькими валериановыми каплями. Я выпила это успокаивающее средство, предписанное мне Лассоном, и взялась за почту. Маргарита возвышалась рядом, словно ждала, что я ей что-то скажу.

– Ну? – сказала я рассеянно. – Чего ты хочешь?

Она не ответила. Я быстро разбирала письма, и вдруг мне бросился в глаза конверт с яркой надписью: «Очень важно!» Заинтересованная, я взглянула на печать, и дрожь удивления пронзила меня. Письмо было запечатано перстнем, на котором был герб виконта де Крессэ.

– Боже мой! – произнесла я пораженно. – Никак Анри де Крессэ решил подать голос!

– Видать, что-то ему понадобилось, – изрекла Маргарита. Я повертела конверт в руках, но, когда попробовала его вскрыть, рука Маргариты мягко остановила меня.

– Подождите, мадам. Послушайте сперва, что я вам расскажу.

Я настороженно взглянула на нее. Давно уже Маргарита не говорила таким многозначительным тоном.

– Ну, – сказала я. – Я слушаю.

– Это год назад случилось, мадам, когда вы были в Турине. Он приходил сюда.

Я вздрогнула.

– Он? Ты хочешь сказать, виконт был здесь?

– Вы только не волнуйтесь, мадам. Да, он заезжал и говорил со мной.

Я покачала головой. Странное чувство завладело мной – смесь удивления, равнодушия и легкого презрения, которое я порой испытывала, думая о виконте.

– Зачем он приезжал?

Четыре года я не видела его и весьма мало о нем задумывалась. Он был моей первой любовью… Теперь было даже как-то стыдно сознавать это, и я вдруг порадовалась, что, когда он приезжал, я была в Турине.

– Наверное, вид у него был как у побитой собаки, да?

– Да, мадам. Пожалуй, он даже боялся, что вы окажетесь дома.

– По-видимому, он не слишком стремился меня увидеть. И что же он сказал?

– Да так, вроде и ничего, мадам. Жена у него умерла… кажется, еще в августе прошлого года.

– Мари умерла?!

Мне было жаль ее, но не больше. Мари Анж, монастырский падший ангел… Я почти забыла ее.

– Отчего она умерла? Он хоть удосужился сообщить об этом?

– От родов. И малютка умер, и она.

Я закусила губу. Следовало ли мне испытывать угрызения совести по отношению к Мари? Я ведь за эти четыре года ни разу ничем их не потревожила, не вмешалась в их семейную жизнь. То, что у них все так несчастливо сложилось, – не моя вина.

– Он хоть знает что-нибудь о Жанно?

– Еще как знает! Я ему сказала.